Скотт отвез ее в мотель и чуть ли не всю ночь напролет слушал — а она говорила. Зайдя в туалет, оставляла дверь открытой. "О-го-го", — подумал он. Впрочем, до секса пока не доходило. Приступы словоохотливости длились у нее минут по десять. Спать она то ли не могла, то ли боялась. Он сто раз бегал за пепси в холл к автомату и всякий раз опасался, что, вернувшись, ее не увидит: окно открыто, занавески реют по ветру, — хотя шторы там были слишком плотные, чтобы реять, да и окна все равно не открывались.
Потом был кинобоевик, передвижения войск под покровом ночи. Только-только она начала сомневаться, задумываться, отвлекаться на посторонние мысли, однажды вечером вышла из фургона под забинтованное облаками небо, и тут со школьной ограды спрыгнули трое. И прямо к ней — два незнакомца и ее двоюродный брат Рик в майке-безрукавке, стриженный под "ноль" футболист, — он только на макушке жидкий чуб оставляет, красит его, представь себе, в зеленый попугайский цвет. Незнакомцы были в костюмах и действовали с отработанной слаженностью, которая явно приелась им самим. Разве сообразишь, как следует приветствовать людей, когда они спрыгивают с ограды в безымянном городе и даже у твоего двоюродного брата, у этого безмозглого здоровяка, вид непроницаемо-зловещий.
Они втолкнули ее в какую-то машину и отвезли в какой-то мотель, где в кресле с огнеупорной обивкой сидел ее отец, почему-то разутый. Он говорил долго и с чувством, распространялся в стиле бульварной прессы насчет родительской любви, матери и домашнего очага, а она схитрила — выслушала его умилительно-занудные речи, и папа прослезился, и поцеловал ее, и обулся, и ушел вместе с Риком, который, когда им было по десять лет, как-то залез к ней в трусики, — воспоминание об этом вечно висит между ними в воздухе, точно мускусный запах, приставший к пальцу Рика, к пальцу, который Рик тогда долго обнюхивал; а Скотт сидел, тоже в мотеле, но в другом, изумляясь, что мотив белья проходит через всю жизнь этой молодой женщины.
Брита слушала, закрыв глаза, прижавшись к подголовнику затылком; когда голос Скотта становился громче, она догадывалась, что он повернулся к ней.
Два незнакомца, два психолога депрограммировали ее восемь дней кряду, по восемнадцать часов в сутки. Зачитывали чужие истории болезни. Твердили ключевые фразы. Проигрывали магнитофонные записи и показывали на стене кино. Все это время окна оставались зашторенными, а дверь — на запоре. Ни наручных часов, ни будильника. Когда она засыпала или пыталась заснуть, мужчины уходили, сдавали дежурство женщине из местной методистской церкви: та приходила с плеером, садилась в кресло и слушала через наушники пение горбатых китов.
