Сюртук распашной.
Кто такой? Куланской.
Со вплеченной большой головой; лоб — напукиш, излысый; в очках роговых, протаращенных борзо и бодро.
Такой молодой математик.
Мадам Ташесю:
— Что, зачем, почему, — вопрошала глазами мосье Ташесю.
— Ах, — почем знаю я, — ей ответили издали плечи мосье, — потому что: с той самою мягкою задержью князь придержал Куланского — руками за руку! И несколько брошенных тенором фраз: о тяжелых годах: об ученых трудах, о научных потерях, о случае зверском с известным профессором, о неизвестных интригах, о методах, тоже известных, в известной лечебнице, о перспективах здоровья, но лишь при условии полного отдыха, а не депрессии порабощения воли, — гипноза, который порой практикуется даже почтеннейшими психиатрами; ими гордится Россия; но методы есть и иные.
И вдруг, — уведя Куланского за складки драпри:
— Ввиду слухов, досадно проникших уже в иностранную прессу, — позвольте же мне… — с мягкою задержью. — Это — вопрос деликатный, но, — ухо из складок драпри!
— В международном масштабе… Военное время… Зем-гор И политика! —
— Что?
— Да: Николай Николаич… почтенное имя… Но есть увлечения; есть заблужденья… —
— Ввиду этих слухов…
* * *
И, не дорасслушавши, выразила ухверткая дама глазами тяжелый вопрос свой:
— К чему?
— Да отстаньте, — ответили издали плечи.
Расскажут из верных источников, что Николай Николаич, Пэпэш-Довлиаш, увлеченный каскадной певицей, Эммой Экземой, бросает лечебницу эту.
* * *
«Мясницкая» выразила пожеланье: с осмотром лечебницы соединить и визит, нанесенный больному профессору; кстати: составим свое представленье о твердости памяти; кстати, составим о ходе болезни отчетец со слов Синепапича, тоже профессора нервных болезней; условлено: вместе явиться, втроем, с Куланским, с Синепапичем —
— «нам!».
Кому — «нам»?
Куланскому?
Он — преподаватель: не «мы».
Синепапичу?
Что может знать Синепапич? Оттенки психозов, маний.
«Князю»?
Значит.
Рука с той дистанцией, с тою душой, от которой сходили с ума, поднялась, и оправила галстух сиреневый; четкий пробор жидких, добела бледных волос и овал бороды, и глаза, голубые и выпуклые, как стекло, поднялись надо всем; и летели уже —
— в горизонты —
— истории…
Мимо подсвечников бронзовых, темных, и мимо молочного цвета борзой, постоянно распластанной, он по коврам за стеклянной руладою Лядова шел с выражением царственным —
— там —
— в веер дам
благодарственный!
