— Милости просим!
И тотчас с подчеркнутою груботцою, которой так действовал он на больных, быстро выкатил тусклый, бараний свой глаз и, уставившись им в полновесного и белотелого «князя», подсвистывал и подтопатывал толстою ножкою.
— Вы — что?
— На фронт?
— Гулэ ву!
«Князь» же, выпростав руку свою и убрав комплимент, посмотрел на него синевой под глазами, вперяясь в огромные функции руководимого им механизма; и пафос дистанции вырос. Пэпэш-Довлиаш, подавившийся грушей до слез, ощутил с перхотой неуместность вопроса о фронте, пред этим вперением глаз мимо кожаных кресел рыжавого, ржавого цвета и мимо обой, тоже ржаво-рыжавого цвета, —
— во фронт, —
— в горизонт, —
— над волной желтоватого газа, над черным перением шлемов железных, над ухами бухавших пушек, над… — И Николай Николаич Пэпэш-Довлиаш, подобравшись пред строгим достоинством этой не личности — «лика», — взяв нежно за пуговицу «лик», стал выкладывать плод размышлений своих о войне.
«Князь» же, давши урок поведенья и спрятав дистанцию: раз о больнице, которой гордится Россия, в которой теперь восстанавливает свои силы профессор Коробкин, то — с паузой долгою, после которой — профессор, трудами которого тоже гордится Россия:
— Он — вверен вам!
И Николай Николаич, московский масон, ощутил в оконечности пальцев, — знакомый, особый нажим: нажим… лондонский.
— Можно надеяться?…
И… Николай Николаич, почтенное имя, как пойманный школьник, — с протянутой челюстью, выпучив губы, припал всей проседой бородкою, точно девотка на грудь исповедника, к белым крахмалам и выложил принцип лечения: на основании психологического силуэта иль данных вопросов — допросов…
— Болезнь все же — есть; но… физический труд, чистый воздух, бром, клизма и…
«Князь», не услышав ответа, — с хозяйкой, хозяином, с дамами, — твердо прошел, как сквозь стены — в историю —
— мимо Москвы,
мимо Минска и Пинска —
— на фронт,
— в горизонт, —
— попирая
ковер, на котором скрещалися темные и серо-сизые полосы в клетчатые, темно-сизые шашки.
Пэпэш дожирал свою грушу: как тигр полосатый: с обиженным видом; но тут Цупурухнул к нему подошел с анекдотом: не с мыслью, которою не удостаивал молокососов седых; анекдот повторяли в Москве, Петербурге, Стокгольме и Праге; и даже он был напечатан Корнеем Чуковским — в известнейшей книге: «Великие в малом», в главе «Экикики у старцев».
Как столб телеграфный гудел Цупурухнул; но зло приседали за блеском очков желтоватые глазки Пэпэша.
