Несколько человек сидели на полу, сложив ноги по-турецки и резались в карты, потягивая пивко из бутылок, большая батарея которых громоздилась вокруг. Трое мужиков склонили головы над лежащим на журнальном столике разобранным большим амбарным замком и негромко переговаривались. Судя по всему, они обсуждали сильные и слабые стороны этой конструкции. В дальнем углу крепыш с нахмуренной физиономией, сосредоточенно сопя, кулаками и ногами молотил по цилиндрической боксерской груше на пружинной подставке. На грушу был наброшен форменный милицейский пиджак, а сверху болталась милицейская фуражка, закрепленная веревкой. Рядом, у стены, стояла большая плетеная корзина, вроде той, в которую молдаване собирают виноград. Она почти доверху была наполнена кошельками, портмоне, косметичками, бумажниками всевозможных размеров, фасонов и расцветок. Из соседней комнаты слышались музыка, веселый гомон, густо пересыпаемый отборным матом, звенели стаканы и лязгали тарелки. Шура наклонился к Диме и тоном музейного экскурсовода стал объяснять, понизив голос до шепота.
— Перед вами, уважаемые граждане, типичная одесская «малина» образца второй половины XX века. Здесь отдыхают и набираются сил перед дальнейшими трудовыми подвигами граждане специфических профессий, как-то: гоп-стопники, домушники, щипачи, медвежатники и тэ дэ. Коллектив, как видите, подобрался дружный и сплоченный…
В это время в соседней комнате стихла музыка, послышались громкие, раздраженные голоса, затем раздался звон падающей посуды, хлопки, явно напоминающие звуки оплеух и завизжали женщины. Через минуту оттуда, сопя и пыхтя, кубарем выкатились двое сцепившихся граждан мужского пола. Отчаянно мутузя друг друга руками и ногами, они принялись кататься по полу.
Но тут из высокого кожаного кресла, стоящего наискосок к входной двери, задней частью к Диме и Шуре, медленно поднялся высокий, широкоплечий мужчина. Схватив дерущихся за воротники, он легко, как двухнедельных поросят, приподнял их и с размаху крепко трахнул лбами, словно музыкальные тарелки друг о друга. Обалдевшие противники молча повалились обратно на пол, полежали так с минуту, затем, кряхтя, поднялись и, пробормотав извинения, поковыляли обратно в соседнюю комнату.
— Пахан, — очень тихо, сквозь зубы, сообщил Диме Холмов, прежде чем широкоплечий обернулся к ним. Это был смугловатый брюнет, на вид лет сорока пяти, с очень тяжелым, пристальным взглядом. В его густой шевелюре было уже полно седых волос. Диме он почему-то напомнил булгаковского Воланда, вернее, таким он существовал в Димином воображении. Небрежным жестом широкоплечий подозвал Холмова к себе и кивком головы пригласил сесть. Диме же он не оказал ни малейших знаков внимания, и тот так и остался стоять там, где и стоял.
