— Понимаю, — ответила Варя многозначительно и важно.
— Пойдем, пойдем, — сказал я, взял Варю за руку и потащил к двери.
— Нет, я вас так не отпущу, — заговорила мать Левы Кравеца. — Вы должны выпить у меня чаю. Как раз чайник вскипел. Нет, нет, садитесь, садитесь. — Она пододвинула табуретки к столу. — Для меня радость, что вы пришли. Я всегда одна, одна…
— Спасибо. Не надо, — сказал я, хотя мне вдруг очень захотелось чаю.
— С пирогом, — сказала женщина. — Вот. Еще осталось.
Она проворно поставила на стол тарелку с крупно нарезанным пирогом, в котором были запечены большие куски рыбы.
— Спасибо, — сказала Варя, села за стол, и корочка пирога звонко хрустнула на ее белых зубках.
Я тоже сел. Чашки чая, заваренного на брусничных листьях и потому красного, появились перед нами. Рыба в пироге была восхитительно солона. Мы жевали, а мать Левы Кравеца стояла и рассказывала о каких-то своих поездках в деревню, где она меняла юбки, кофты, наволочки на муку.
— Да, все теперь спуталось, сбилось, все пошло не так, — говорила она горестно. — Дети не чтут родителей… Революция, революция, он теперь все революцией занят… Конечно, и в революции правда есть, мы люди небогатые, нам терять нечего… Однако Левушка был в такие хорошие дома вхож и так его там принимали!.. С такими знакомствами знаете как он пошел бы в гору!.. И у революции можно стать большим человеком, но все что-то не то… Сомнительно… И жить трудно, — вздыхала она. — Ох, как трудно! А ведь хочется, чтобы он питался. Ему нужно питание…
Она явно любовалась нами. Особенно Варей.
— Ну и коса! — приговаривала она.
И Варя перебрасывала косу с груди на спину.
Я съел два куска пирога. Я выпил третью чашку и вспотел. Мне налили четвертую. Я с наслаждением пил четвертую, понимая, что этим чаем я окончательно уничтожил все значение своей победы над Левой Кравецом там, в бильярдной.
— Можно мне написать ему записку? — спросила Варя.
Левина мать подала листок, чернильницу, и Варя написала:
«Я все поняла. Мне необходимо с вами поговорить. Приходите в библиотеку.
Варвара Барс».
И мы ушли.
На следующий день мы уже орудийной пальбы не слыхали. Над старыми, истоптанными камнями города, над его башнями, шпилями, над купами его садов, над его колоннами, каналами, реками, над четырьмя сотнями его мостов и мостиков воздух больше не вздрагивал. В тишине сияло над ним ласковое, не слишком греющее солнце, в тишине пылали ярчайшие, непотухающие зори. Захваченный изменниками форт был взят нами обратно, наши части перешли в наступление, белые медленно отходили, и шум удалявшейся битвы уже не достигал городских улиц.
