Сначала я плелся позади Вари, желая показать, что я ничего не одобряю и иду поневоле. Но потом мне это надоело, и я пошел рядом. Мне все-таки очень хотелось кое о чем порасспросить ее.
— Он, что ли, уезжает на фронт?
— Нет, — ответила она.
— Здесь остается? В городе?
Она кивнула.
— Вот видишь! — сказал я презрительно. — Что же ему угрожает?
— Много ты понимаешь!
— Не меньше тебя.
— Ну, положим. Главное здесь случится, а не на фронте.
Я был поражен. Я даже остановился.
— Откуда ты знаешь? Серафима сказала?
— Нет… Да… Она мне так не говорила… Но я поняла… Она знает его с детства и очень хвалила его.
— За что же?
— Она и меня хвалила. Она сказала, что я умница и правильно сделала, что обратила на него внимание. Его ждет большое будущее. Чего ж мы стоим? Идем!
Мы опять зашагали.
— У Серафимы много лет была балетная студия, и его привели к ней маленьким мальчиком, — продолжала она. — Мать привела, Серафима хорошо знает его мать. Он отлично танцевал, но сейчас отбился от балета. И она не осуждает его. Она говорит, что теперь есть вещи нужнее танцев…
Я постарался вернуть ее к тому, что меня особенно поразило.
— Нет, ты скажи, что это значит: решится здесь, а не на фронте? Что решится?
— Все, — ответила Варя. — Когда белые подойдут к самому городу, в городе начнутся события.
— Какие?
— Она не сказала какие. Она много раз повторяла, что не имеет права рассказать… И на случай этих событий в городе должны оставаться люди. Понимаешь, настоящие люди. И Леву Кравеца оставили, чтобы защищать город, когда начнутся события…
— Это она тебе сказала, что его оставили, чтобы защищать город?
— Нет, так она не говорила. Но это ясно.
Она отвечала мне уверенно, с некоторой даже надменностью, с пренебрежением к моей недогадливости.
Все, что я услышал от нее, очень меня взволновало. Я был покорен ее властным тоном. И все же я продолжал сомневаться. Мне очень не хотелось идти к Леве Кравецу. И когда номера домов, мимо которых мы шагали, перевалили наконец через сотню, я заколебался опять.
— Тут что-то не то, — сказал я.
— Что не то?
— Не тот он человек, чтобы его оставили для такого дела. Он трус. Помнишь, как он побледнел, когда я вскочил на бильярд?
— Он вовсе не побледнел. Ты зол на него, потому что дрался с ним, — сказала она.
Это замечание больно меня задело.
— А из-за кого я подрался? — спросил я. — Из-за тебя. Он поцеловал тебя, и ты ревела.
— Он не смел меня целовать, — повторила она. — Но это касается только меня. Это — дело только мое.
