– Ну да, – поддержал ее Ларри. – Он увидел, как перепуган Джино, вот и подмигнул. Я же говорю, что с ним не случилось ничего серьезного. Немного приболел, только и всего. Пускай возвращается домой.
Мать повернулась к Октавии:
– Так как? – Она уже приняла решение и нуждалась теперь лишь в формальном согласии дочери.
Октавия взглянула на Джино, который поспешно отвернулся.
– Попробуем, – вздохнула она. – Я постараюсь.
Матери помогали собираться всем семейством.
Она взяла с собой еды – спагетти в кастрюльке, полбатона свежего хлеба – на случай, если его не отпустят сегодня же. Они даже снизошли до шуток.
– Когда он в ту ночь назвал Винченцо ангелом, я сразу смекнула, что он спятил, – призналась Лючия Санта. Этой горькой шутке было суждено запасть им в память на долгие годы.
Когда она была, наконец, готова, Джино спросил:
– Папа действительно возвращается сегодня домой?
Мать взглянула на него. Его мучил страх, причину которого ей трудно было понять. Она ответила:
– Не сегодня, так завтра. Не беспокойся.
На ее глазах мальчик воспрянул духом; безграничное доверие, которое он испытывал к ней, наполнило ее знакомым теплым чувством власти и любви.
Винни, услыхав разговор матери с Джино, воскликнул с воодушевлением верного сына:
– Ура! Ура!
– Я одену детей во все чистое и выстрою их перед домом, – пообещала Октавия.
Ларри поехал с матерью. Перед уходом он наказал детям:
– Если мы вернемся вместе с отцом, не смейте его беспокоить! Пусть отдыхает. Делайте все, о чем он вас ни попросит.
При этих его словах мать почувствовала прилив сил: теперь она не сомневалась в благополучном исходе и в том, что та зловещая ночь была на самом деле не так страшна. Просто они перенапряглись и поддались слепым чувствам. Наверное, не следовало вызывать полицию и «Скорую» и увозить беднягу в больницу. Впрочем, возможно, так даже и лучше.
Теперь волнение улеглось, и они готовы терпеть дальше.
Гордо выступая в своем черном одеянии и неся в руке кулек с передачей, Лючия Санта, поддерживаемая под руку послушным старшим сыном, отправилась на Двадцать третью стрит, чтобы сесть там на трамвай, идущий поперек Манхэттена в «Белльвю».
У регистратуры Лючии Санте и ее сыну пришлось ждать в толпе. После томительного неведения им было велено зайти к врачу, и они отправились на поиски кабинета.
Об этой огромной больнице рассказывали, что здесь работают лучшие в мире врачи, что здешние медсестры трудолюбивее и внимательнее, чем где-либо еще, что пациент получает здесь прекрасный уход. Однако в тот воскресный день все эти разговоры не значили для Лючии Санты ровным счетом ничего. Ей больница «Белльвю» представлялась адом для бедноты, местом, где несчастные, мучаясь от боли и стыда, изнывают от жизни, прежде чем умереть. Здесь теснились отбросы общества, беспомощное отребье, жертвы беспросветной нищеты. Туберкулезники сидели на безрадостных верандах, ловя ртами полный сажи воздух и взирая на каменный город, ежесекундно выделяющий яд, разъедающий их легкие. Дряхлые старики лежали без всякого ухода, терпеливо дожидаясь родню, которая принесла бы им поесть и попыталась вдохнуть в них надежду на жизнь. В других палатах выздоравливали существа, навсегда обозлившиеся на жизнь, господа, человечество и отравившиеся щелочью или причинившие какие-нибудь страшные увечья собственным телам, стремясь уйти из жизни. Теперь, познав физическую агонию, прогнавшую прочие страдания, они отчаянно цеплялись за жизнь. Кроме того, здесь держали умалишенных, которые променяли опостылевший им мир на потемки безумия.
