Королева и астролог вошли в дом. Они пересекли прихожую и направились в просторную комнату в левом крыле первого этажа. На столе были разложены карты звездного неба, составленные Руджьери. Вдоль стен стояли шкафы с книгами. Но Екатерина и астролог недолго оставались в этой комнате, служившей Руджьери рабочим кабинетом.
— Лучше пройдем в лабораторию, Рене! — сказала королева.
Астролог вздрогнул, но молча повиновался.
Они вернулись в прихожую, и Руджьери склонился над тяжелой дверью с тремя сложными запорами. Через десять минут он распахнул эту дверь, но за ней оказалась еще одна, железная, на которой не было ни замков, ни засовов. Екатерина сама нажала на невидимую пружину, и дверь медленно отодвинулась в сторону, открывая узкий проход.
Комната, куда прошли королева и астролог, находилась в правом крыле первого этажа. Тяжелые кожаные шторы надежно защищали от взглядов снаружи.
Руджьери зажег две большие восковые свечи, и комната осветилась неровным светом. Стали видны два очага в глубине, к каждому из них были подведены мехи. Над ними возвышался огромный каминный колпак с вытяжной трубой. Повсюду стояли сосуды из огнеупорной глины разных форм и размеров. Несколько столов были заставлены большими и маленькими ретортами.
По знаку Екатерины астролог достал ключ, висевший у него на шее, на цепочке, и открыл один из шкафов. Екатерина начала внимательно рассматривать стоявшие там предметы.
— Посмотрим, что нам выбрать… — задумчиво произнесла она. — Что это, Рене? Золотая игла… и какая красивая…
Рене склонился над иглой, почти соприкоснувшись головой с Екатериной.
— Игла? — переспросил Руджьери со зловещей улыбкой. — Вы берете какой-нибудь фрукт, например персик, прекрасный, спелый, золотистый, и делаете этой иголкой укол в мякоть. Она очень тонка, и след укола невозможно заметить. Фрукт не потеряет ни вкуса, ни запаха, но у того, кто съест персик, в тот же день начнется рвота и головокружение, а к вечеру он умрет.
Екатерина рассмеялась, и лицо ее стало отталкивающе страшным. Когда королева была спокойна, ей обычно было присуще выражение мрачной меланхолии и величия. Если Екатерина улыбалась, она умела придать своей улыбке очарование, за которое когда-то, в дни ее молодости, поэты воспевали королеву. Но смех Екатерины Медичи внушал ужас.
А с лица Руджьери уже исчезли страдание и тревога; лишь мрачная гордость мастера, любующегося своим творением, сверкала в глазах его.
— Прекрасно! — воскликнула Екатерина. — А что в этом флаконе? Похоже на масло…
