— Шикарная, как всегда! — ответил он и уточнил, лукаво улыбаясь: — Правда, в меру шикарная. Гаврик хочет вас видеть. Только не мешкайте.
— Да мне же причесаться надо, одеться! А надеть-то и нечего…
— Та-ак, — протянул он. — Гаврик действительно давно вас не видел. — Несколько мгновений он задумчиво и оценивающе смотрел на меня. — О, я скажу, что буквально схватил вас за руку и привез!
Я продолжила:
— Высокий «конский хвост» на голове, концы распушить и — веером их вокруг лица. На ноги — туфли на каблуке, в руки — ничего, сумочки приличной нет. А платье? Платье сейчас придумаю, — соображала я. — Сделаем вид, что вот его-то переодеть времени мне как раз и не хватило. Так?
— Соображаете, — игриво подбодрил меня Вилен Борисович.
— А что случилось? — скороговоркой спросила я, доставая туфли, расстаться с которыми не хватило сил, тем более что их, ношенных, у меня из рук никто и не вырывал.
«В меру шикарная машина» была никакая не иномарка, а новенькая «девятка», правда, с кондиционером. «Хорошее начало, — подумала я. — Прорезались, наконец, вкус и умеренность».
Гаврик меня ждал, но попасть к нему, по-прежнему, было нелегко. Все же через каких-нибудь полчаса дверь распахнулась, и на пороге возник скромно улыбающийся хозяин кабинета. Сдержанным жестом он пригласил меня войти. Вилена Борисовича попросил остаться в приемной.
Все снова происходило по ранее заведенной традиции — галантное целование руки, «вы, как всегда, прелестны», хорошо тренированная пауза, спокойное разглядывание и, наконец, обычное:
— Ну, рассказывайте? — тоном вопроса.
— Нечего рассказывать, живу.
— Живете? — удивленно вскинул брови Гаврик.
Я промолчала, зная правила игры. Теперь мне можно задать вопрос, один вопрос. Но я терялась, какой из всех теснившихся в мыслях, был главным. Поэтому пауза затягивалась. Мне от вопросов лучше воздержаться, — подумала я, и произнесла неожиданно для себя:
— Если бы вы знали, какая радость видеть вас, Виктор Михайлович, правда. — В горле запершило и, проглотив комок, я добавила: — Уже не думала, что это случится.
Он понимающе, спокойно смотрел на меня. Во взгляде не было ничего ранящего: ни жалости, ни любопытства, ни недоумения. Как и во мне, в нем отсутствовала неловкость за мой вид, совсем непривычный для него, за человеческую несостоятельность, за потери, крах, стыд и унижение, за всю мерзость того, что пришлось пережить мне, поверженной.
Мы были одногодками, но он выглядел моложе меня. Его моложавость усиливала бесцветно-неприметная, какая-то приятно-серая внешность. Он был чуть ниже среднего роста, худощавый, стройный, не могучего, но крепкого телосложения, ладный. Волосы естественного платинового цвета, коротко стриженные, обрамляли хорошо очерченную голову. Такими же бесцветными и неброскими были брови, глаза, кожа по-европейски удлиненного лица с тонким прямым носом, с всегда готовыми к легкой улыбке губами. Из всего, что могло бы запомниться случайному человеку, были усы, такие себе — не длинные, не короткие, а в самый раз. Они не казались лишними, но и не свидетельствовали о том, что хозяин желает украсить себя — просто они должны были присутствовать на лице и именно такие. Можно еще отметить глаза. Их рассмотреть или запомнить не удавалось. «Что-то светлое» — сказал бы каждый. Но особенность состояла в том, что при всем уме, светившемся в них, при всей сметливости, зоркости, при всей их неусыпности, они излучали доброжелательность, и казалось — тебя обнимает теплое море. Причем это была не маска, его глаза не умели лгать. Но любая правда, отражающаяся в них, обволакивалась дивным светом, легко переносимым и друзьями, и врагами.
