В определенном смысле он был сформирован войной. Проведя на передовой два месяца, получил тяжелое ранение в правое плечо, и был начисто списан из войск. С тех пор правая рука не поднималась выше локтя, и трудно поверить, что это не мешало ему быть ловким кузнецом.
А что те два месяца? Иван продолжал верить, что сам-один сможет преодолеть любые трудности, так как не успел понять и удостовериться, что войну выиграли не герои-одиночки, а все наши люди вместе, весь наш народ сообща. На фоне видавших виды воинов, которые в гражданской жизни вели себя мудро и тихо, он отличался энтузиазмом, экстатической ответственностью и ходатайствами о чужих судьбах. То есть тем, чем проникся на фронте и что не успело в нем перегореть или утомить его. Однажды он прибежал к куму Халдею, мокрый от переживания, с растерянными глазами, и Чепурушечку с собой привел:
— Кум, — решительно затряс рукой, — выйди на иранду, поговорить надобно.
Павел Дмитриевич вышел на веранду.
— Что случилось? Чего это ты всклокочен, как застуканный на шкоде?
— Месяц назад купил ливизитор, — выдохнул Иван трагически.
— Я знаю. Мы же вместе приливали твой телевизор. Забыл?
— Поломался! Понимаешь, згук есть, а соображения не видно.
— Да говоры ты по-человечески! — гаркнула на него Чепурушечка. — Что ты мелешь? Какой згук, какое соображение? — И объяснила сама: — Изображение у нас пропало, кум. Что делать?
— Вызывайте мастера.
— Га? Что грите? А где его взять? — разволновался Иван еще больше от непосильных забот, предстоящих ему.
Затем получил объяснение и откланялся с благодарностью.
Или как-то пожаловался на здоровье:
— Окончательно теряю слух, браток. Пора мне на клайбище. Вот пойду в премсоюз, выпишу отрез милону. Закутаюсь в него и — туда...
— Не выдумывай! Не хватало, чтобы профсоюз тебя заранее в нейлон закутывал, — ответил Павел Дмитриевич. — Живи долго.
— Так не слышу ж! Вот, бывает, вижу: земля дрожит, деревья гнутся. А от чего — не пойму. Оказывается, арахтивный самолет летит. А мне хоть бы хны — не слышу!
***
Под зиму Циля и думать забыла о своих подозрениях, о чужой женщине и мужниной неверности, — рассказывал Надежде и Анатолию Павел Дмитриевич на следующий день.
— Кум, ответь, что с ней было? — энергично тряс рукой Иван Яйцо, выспрашивая о Циле Садохе, и при этом гудел, словно огонь в кузнечном горниле. — Неужели, в самом деле, поделано?
— Сам же сказал, сглазили ее, — смеялся Халдей.
— Не шуткуй, браток, я сурьезно спрашиваю. Мне, может, для пользы дела надоть.
