Однако вот так взять и отказаться от "Мёртвых душ" Гоголь не мог. Ведь и талант способен угодить Богу. Третий вариант дописывался в Одессе, но что будет за чай, если заваривать его трижды? Ни крепости, ни вкуса, ни вида... Второй том, как портрет, сначала гоголевский, а потом уайльдовский, высасывал из человека энергию, а с нею и саму жизнь. Акт творения оборачивался бесплодным изнурением.
И всё-таки точка была поставлена. Баста, как говорят в любимой Италии. Отдавая прежние долги, Гоголь читает главы поэмы знакомым прежней жизни. Хвалят, очень хвалят. Однако завершают хвалу неприятными "но". Гоголь вчитывается - и опять берётся за переделку. Чай будут заваривать в четвёртый раз - или, если угодно, из многажды использованной материи будут вновь шить костюм, тот самый, который начали десять лет назад: сращивать лоскуты, перекраивать, работать ножницами, иголкою, а ткань уже не держит, ползёт, швы прорезаются... Сбыть работу с рук и в монастырь? Или назад в Васильевку? Вдруг утеряно лучшее, что могло с ним случиться, - жизнь помещика средней руки? И его свернул, сбил с пути чёрт, прикинувшийся святым духом? Тогда и второй том - от чёрта? И прав о. Матвей, призывающий бросить эту затею? Вдруг осмеют - Костанжогло, Муразова, а более всего автора? Угодник, над которым смеются, - ещё хуже, чем отвергнутый пророк и отвергнутый жених!
Всё-таки он прерывает переделку и предлагает рукопись Толстому для передачи митрополиту Филарету. Митрополит-де разберётся, от Бога или от чёрта второй том, решит - в огонь или в типографию. Опять угождение.
Но Толстой отказывается от поручения: сейчас пост, митрополиту не до чтения, вот потом, после Пасхи сами и передадите...
Испугался ли Гоголь, что рукопись опять захочет переделки? Или он пошёл по стопам Авраама и, за неимением сына, заменил его вторым томом? Или просто истощённый мозг желал избавиться от непосильной задачи? Как бы то ни было, в первое повечерие первой седмицы Великого поста он приносит огненную жертву. Ангел не потушил пламя. Все сгорело.
Но этого Гоголю мало. Он решил поститься строго, отдавая себя во власть Божью. Пусть не пророком, но он останется угодником. До конца.
Двадцать первого февраля тысяча восемьсот пятьдесят второго года Гоголь уходит. Сам ли он сказал "Как сладко умирать", или эти слова вложили ему в уста из милосердия, не столь важно.
Каждый сам решит, кто ему Гоголь - портрет на стене в кабинете литературы, добрый малый, пророк или угодник, сам решит и что читать: "Миргород", "Мёртвые души" или "Выбранные места...". Вдруг и найдёт свою шестнадцатую главу?
