, которые пляшут в паутине, трепеща увязшими крыльями, и я этим очень доволен, очень доволен, что все кончается и потом я могу сотрясать своим дыханием их долину слез. Иногда прилетает мотылек, весь теплый от цветов, какой он слабый, и скоро умирает, крылышки крестом, как будто пригрелся на солнце, серые чешуйки. Вычеркнуть, слова можно вычеркнуть, и безумные мысли, которые они измышляют, ностальгию по этой грязи, в которой повеял дух Предвечного и по которой писал его сын, много позже, кончиком своего дурацкого божественного пальца у ног прелюбодейки
[27], это надо стереть, надо только сказать, что ничего не сказал, и тем самым снова ничего не сказать. Но тогда, что с ними стало, с телесными тканями, которыми я был, я больше не вижу, не чувствую, как они парят вокруг меня, во мне, ах, наверно, они еще где-то болтаются, притворяясь мной. Верил ли я в это когда-нибудь, верил ли когда-нибудь в себя, поищи лучше вон там, поищи получше, может быть, ты по-прежнему там, какая чушь, конечно, нет. Глаза, да, если это мои воспоминания, я, наверное, в это на миг поверил, поверил, что видел себя там, смутно, в глубине их просветов. Я еще вижу здешними глазами, давно запечатанными, вижу, как вглядываюсь теми, прежними, мне было лет двенадцать, потому что вон там зеркало, круглое, зеркало для бритья, двухстороннее, одна увеличительная, другая нормальная, и вглядываюсь в один из других, настоящих глаз, тогда настоящих, и вижу себя там, воображаю, будто вижу себя, забравшегося в глубину голубоватых завес, вижу, что смотрю на себя, но не вижу, в двенадцать лет, все дело в зеркале, которое покачивалось, все дело в отце, если то был мой отец, в душевой, откуда было видно море, и плавучие маяки ночью, и красный огонь в порту, если эти воспоминания относятся ко мне, в двенадцать лет, или в сорок, потому что зеркало осталось, отец исчез, но осталось зеркало, в котором он так менялся, моя мать отражалась в нем, причесывалась дрожащими руками, в другом доме, откуда моря было не видно, откуда была видна гора, если то была моя мать, вот освежающая струйка земной жизни. Я был, я был, говорят те, что в Чистилище, те, что в Аду тоже, восхитительное множественное число, чудесная страховка. Окунувшись в зеркальный лед до самых ноздрей, веки склеены от замерзших слез, вновь пережить свои походы, какая безмятежность, и знать, что сюрпризы подходят к концу, нет, я наверное ослышался. Сколько еще часов до следующей тишины, это не часы, это будет не тишина, и все-таки сколько еще часов до ближайшей тишины? Ах, застыть на месте, знать, что у этого нет конца, у этого, у этого, у этих зарослей тишины и слов, тишины, которая не тишина, и нашептанных слов. Или знать, что это тоже жизнь, такая форма жизни, обреченная на конец, как кончались многие другие, как будут кончаться многие другие, пока жизнь не кончится во всех своих формах. Слова, слова, моя жизнь всегда была только это, только мешанина, вавилонское столпотворение тишины и слов, вот она моя жизнь, что бы я про нее ни говорил, что она кончена, или только наступает, или все еще длится, это зависело от слов, от времени дня, лишь бы она продолжалась, пускай хоть так странно. Видения, стражи, какое ребячество, и женщины-вампиры, подумать, что я сказал — женщины-вампиры, разве я хотя бы знаю, что это значит, но я конечно не знаю, и что происходит в промежутках, словно я об этом понятия не имею, как будто есть две разные вещи, эта и другая, что это такое, эта неназываемая вещь, которую я называю, называю, называю, не истрепывая, подумать только, что я называю это словами. Это потому, что мне не удалось набрести на правильные, те, что убивают, кислота этой смрадной жижи еще не подступила мне к горлу, этого словесного месива, какими словами их назвать, те мои неназываемые слова. И я до сих пор очень надеюсь, честное слово, надеюсь, что когда-нибудь еще расскажу историю, другую историю, с людьми, с такими людьми, как в те времена, когда я ни о чем не догадывался, почти ни о чем. Но сперва закроем рот и будем плакать дальше, с широко раскрытыми глазами, чтобы драгоценная влага изливалась свободно, не обжигая век, или хрусталика, что уж там она обжигает. Погоди, дурацкие рыдания — это что ли и будет интонация и содержание? Уж больно легко получается. Впрочем, ни одной слезинки, ни одной, скорее я не удержусь и начну смеяться. Тоже нет. Серьезность — я буду хранить серьезность, не стану слушать, закрою рот и буду хранить серьезность, пора уже, пора. А открою его, возможно, только для того, чтобы рассказать историю, в полном смысле обоих слов — слова «рассказать», слова «история», очень на это надеюсь, небольшую историю с живыми существами, которые входят и выходят, и все это будет происходить на обитаемой земле, битком набитой мертвыми, кую историю, с мельтешением дней и ночей, если на них слова, я очень на это надеюсь, честное слово.
