Быстро, как сумел, я привел девушку-врача из нашего медпункта, что этажом выше. В белом халатике и в очках.
— А-а… Неслезкин. Знаю, — бойко и как-то холодно заговорила она. — Алкоголик.
— Он не алкоголик, — залепетал я. — Он излечился. Если хотите, бывший алкоголик.
Она пожала плечиками:
— Я не вижу, чтобы он вылечился. Страшного ничего нет, молодой человек… Скажите его домашним: полный покой денька на два. Бюллетень мы оформим здесь…
Мне показалось, что она сейчас уйдет.
— Подождите… Да не спешите же, девушка! — сказал я, еле сдерживаясь. — Это не подходит. У него дома никого нет.
— Совсем никого?
Она продолжала:
— Возьмите его к себе вы, ничего страшного. Это ваш долг, в конце концов. Есть же у вас домашние… мама…
— Мама работает, как и я. И она на Урале.
— Что за юмор? — рассердилась она. — Но есть ведь у вас кто-нибудь?!
— Только вы, девушка.
Она вспыхнула.
Она, кажется, ставила мне это в вину.
— То есть только вы можете помочь, — пояснил я поспешно.
Она думала минуту, немного растерялась:
— Никого? И у вас? Странно. Первый раз слышу. Должен же кто-то помочь…
— У вас, наверное, и мама и папа есть?
— Ну и что? — Она как будто испугалась, что я предложу ей взять старика Неслезкина.
— И мама, значит, и папа. Добрые, да? Ласковые? Не ругаются.
— Да, — сказала она сухо.
Мы шли по коридору, ведя Неслезкина в медпункт, где он пробудет денек, как сказала эта девочка-врач. Я молчал, я прикидывал своим немедицинским умишком, что ему тут, в медпункте, будет действительно лучше, чем тащить его до такси или трясти в автобусе.
— Значит, пройдет? Значит, это пройдет… завтра? — спрашивал я.
Я хотел смягчить ее, уступить ей последнее слово, чтобы она не видела врага во мне, чтобы не так строга была к старику.
— Я не бог, — ответила она.
Мы шли по коридору: я, обхватив его, положив, как веревку, его руку к себе на плечо, она — поддерживая его сбоку и вытирая ему слезы платком. Старик начал стонать, он что-то говорил о Георгии, о задаче…
5
— Что-то ты долго пишешь…
— Проясняю твои темные выкладки, — многозначительно ответил Костя.
Минуту я наблюдал, как ложатся на бумагу его быстрые, ровные буквы. Потом повернулся к окну и стал смотреть туда. Я не мог перестроиться так сразу. Я должен был помолчать, подумать, я любил подходить к своей задаче из тишины, из внутреннего покоя… Я смотрел в окно, и вечер там был тихий, темный. Внизу лежал темный асфальт двора, два-три фонаря… Почти под нашим окном, метрах в двадцати, ходил постовой. Он ходил под желтой шляпкой фонаря взад-вперед, как бабочка, залетевшая на огонь. Он что-то насвистывал. Потом снял автомат, положил на землю, набрал камешков, стал швырять их легонько, словно считая, сколько «блинчиков». И, как от темной реки, от темной глади асфальта отпрыгивали легкие камешки. Автомат лежал, навалясь на свою тень, как короткий уродливый обрубок.
