Ты и такое творил? ТАКОЕ?!
Я…
Чудовище!
Нет! Нет!!
Да!!!
Чтобы рухнуло что-то большое и прочное, нужно время. Чем больше и прочнее, тем дольше длится разрушение…
Одна за другой вылетают из пазов или просто лопаются, не выдержав многократной нагрузки, скобы. Ломаются, словно спички, балки креплений. Проваливаются настилы. Со звоном, почти не слышным на фоне грохота и треска, осыпаются стёкла. Кренятся, как деревья в бурю, и рассыпаются башни, оседая в облака клубящейся пыли. Даже внешние стены, толстые и на первый взгляд незыблемые, рассекают глубокие трещины.
А потом на волю вырывается пламя, и внутри воцаряется истинный ад.
Тьма. Сосущие ворота. Ледяной ветер с воем увлекает в них всё, что может двигаться. Ледяной ветер, пронзительный… но там, куда он рвётся, бушует даже не огонь, а сине-белая, выжигающая саму память о тени перегретая плазма. Лишь неимоверный, раздирающий ужас помогает устоять, не поддаться ветру. Лишь постоянная, глубокая, гладкая мысль о металле кое-как защищает от хватки воющих ворот. Да ещё протянутая вовне серебристая нить… тонкая, такая тонкая!
Силы тают. Ветер стачивает металл, как звенящий от скорости точильный круг съедает мягкое дерево. Нить всё сильнее растягивается, а пожирающая всё и вся пламенная пасть становится ближе. И даже ужас перед погибельным сближением не может помочь: ледяной ветер и ужас сделал хрупким. Нить живого серебра почти готова лопнуть, он уже чувствует её жалобный стон…
Тьма вспыхнула чернотой. Как вой призрака:
– Ты-ы-ы-ы!
Он прав. Об этом не хочется думать, это режет душу заживо прозрачными ледяными клинками, но он прав. Это действительно я. Кто бы я ни был.
Не важно, кто.
Боль – как ожог изнутри. …Распахнуть глаза. Действие инстинктивное, без определённого смысла. Звон, кружение… нет, лучше зажмуриться. Кружение, кружение… а может, и не лучше. Кажется, всё равно. Снова открыть глаза. Голова поворачивается, как сходит лавина – вспять не повернёшь. Мышцы – желе, воля – кисель.
Кто?..
Глаза под приспущенными дрожащими веками – белые. Полностью. Одна рука прижата к груди, другая слепо рассекает воздух. Это – Всадник?! Великан, на груди которого вяло болтается колдун, что-то мычит. Нудно, монотонно, бессмысленно. Потом (Клаус не успевает зажмуриться) поднимает свои ручищи и одним движением сворачивает Всаднику голову.
Прилив боли. Великан подрубленным деревом рушится в этот прилив – без сопротивления, как смертельно раненый корабль уходит на дно. Клаус отшатывается, закрывая глаза и выставляя стену. Боль бьёт в эту стену, пытается разъесть её, словно каталитическая кислота, ищет щели в сплошном монолите преграды… и, не достигнув успеха, отступает. А в душе Клауса распахивается длинный коридор, ведущий в слепой туман. Сквозь белёсую мглу просвечивает сиреневое пламя, звонкий танцующий огонь, и хочется лететь ему навстречу…
