Интуитивно Адамович шел к поискам упрощенного синтаксиса, к бессоюзному построению фраз, к лапидарности, убирая – иногда довольно смело – «лишние» слова, переводя глаголы в настоящее время, избавляясь от «объяснительных» связок.
Возьмем наудачу несколько примеров такого «решения» текста.
Cela me permettrait de vivre à Paris, et aussi de voyager une partie d'année (p.50).
Жил бы я в Париже, а часть года проводил бы в разъездах (c.60).
(Ср. Галь: «Тогда я мог бы жить в Париже и при этом довольно много разъезжать», с.132)[23]
Au-dehors tout était calme, nous avons entendu le glissement d'une auto qui passait (p.46).
На улице была тишина, проехала только одна машина (с.53).
(Даже у Галь: «На улице стало совсем тихо; шурша шинами, прошла одинокая машина», с.129)[24].
Перечень примеров можно было бы увеличить. Однако мы не случайно цитируем удачи не абзацами, а отрывочными фразами. При чтении перевода Адамовича читатель то и дело спотыкается, перестраиваясь на разные ритмические и лексические лады. Лаконично, «по-современному» построенная фраза подбрасывает вдруг старомоднейшую инверсию, в разговорную лексику с размаху вклинивается давно вышедшее из употребления слово, и текст разваливается на части, подчиняясь уже не единому внутреннему ритму, а тем зигзагам, по которым ведет его потерявшая уверенность рука маститого – и несомненно одаренного – литератора.
«В бытность студентом», «будучи еще крепок», «мой юный друг», – говорят его герои. И тут же, плохо усваивая современную фразеологию: «теперь ты друг что надо».
«А сударыня не работала,» – жалуется на свою любовницу Рэмон (с.50).
«А ты распиваешь кофеи с разными там подругами,» – укоряет он ее (там же).
Особенно напыщенно-старомодным выглядит у Адамовича драматический конец VI главы 1-й части, завершающийся словами: «И было это будто четыре моих коротких удара в дверь несчастия».
Впрочем, об этом столь значительном эпизоде романа следует поговорить подробнее.
Адамович в предисловии пишет: «Страница, предшествующая убийству, например, имеет крайне мало общего с большинством других глав. Простодушие уступает место сложной, несколько болезненной образности, объясняющейся, вероятно, растерянностью Мерсо. Надо было в переводе уловить единство одного с другим».
Сам он как переводчик этого единства не раскрыл. В подлиннике сдержанный, «безличный» рассказ героя пронизан яркой метафоричностью, всегда необычайно интенсивной, когда герой приходит в соприкосновение с природой, солнцем, морем, небом, когда он отдается непосредственному чувственному восприятию.
