Она тяжко-претяжко вздохнула.
— Может, это панда?.. — предположил я.
— Где?
— Не енот и не медведь… Панда, скорее всего.
— Какая панда?
— Гималайская. Японцы ее почему-то любят.
— Бог знает что они тут любят. Один раз с мужем на банкет пошла — до сих пор плююсь, как вспомню. Какие-то стручки… Осьминоги какие-то…
— Морской еж…
— Не помню, может, и еж был…
— Еще натто…
— Что?
— Натто, бобы такие подгнившие.
— Откуда вы все знаете?
— Так ведь шесть лет…
— Ужас. Вам надо памятник ставить. Как вы живы до сих пор?
— Сам не пойму.
— Они ведь такие… Как бы это сказать… Злонамеренные!
— В каком смысле?
— Да в любом. Ну вот, помню, меня полицейский остановил, когда я нечаянно по правой стороне поехала. И давай что-то такое лопотать. Я ему на чистейшем английском говорю…
— Простите, — перебил я. — На каком английском?
— На чистейшем. Говорю: «Ай кэн нот ту спик джапанис». А он в ответ специально — вы понимаете, специально! — говорит по-японски!
— Так может, он по-другому и не умел?
— Да прям! Видно же — смотрит на меня и радуется, что я не понимаю.
— А потом?
— Потом отпустил.
Световое табло над дверью вспыхнуло красными иероглифами новостей. Они резво бежали справа налево, повествуя о курсе иены на токийской бирже. Я открыл третью банку. Интересно, подумалось мне, — сколько пива выпил Кустодиев, пока сидел с мольбертом перед своей натурщицей? Наверное, целыми самоварами дул.
— Дорого, конечно, — вздохнула она. — Пятьсот иен кило. Где это видано?
— Ничего, — сказал я. — Вон, говорят, что иена растет.
— Кто говорит?
Я показал на табло.
— Господи! — вырвалось у нее. — Вы что, и эти закорючки понимаете?
— Ну… Не все, конечно, — поспешил я ее успокоить. — Кое-какие только…
— Вас в институте учили?
— Нет, я сам…
Она глядела на меня с болью и состраданием.
— Вы что, до смерти тут собираетесь жить? Такой молодой…
— Почему обязательно до смерти?
— А до каких пор?
— Не знаю… Как получится.
Она изучающе побегала по мне глазами, как по непонятному зверю.
— Вы здесь как вообще? По контракту?
— Да. В университете…
— Один?
— В смысле?
— Наши люди еще есть?
— Довольно много.
— Ну, тогда еще ничего. Можно позавидовать.
Я влил в себя остатки пива. К горлу подступила отрыжка.
— Нет, я ничего плохого не имею в виду, — сказала она. — Замечательная страна, великая культура… Но ведь здесь невозможно стать своим!
— Невозможно, — согласился я.
— Здесь вы всегда будете… Как это… «Га…»
— Гайдзин.
— Да. На вас будут показывать пальцем. Над вами вечно будут смеяться. Вы будете белая ворона.
