Что делать? Врубить моторам форсаж и, пока не поздно, уйти на второй круг? А если моторы не заберут? Трахнешься — частей и костей не соберешь.
Онемевшая рука до боли стиснула и чуть отжала штурвал. Самолет, словно задумавшись, на мгновение завис, вяло качнулся и камнем ухнул вниз. Инстинктивно втянув голову в плечи, я падал отдельно, а сердце — мое сердце! — падало отдельно. У-уфф!..
Долгим-долгим, затяжным, до тошноты противным было секундное падение. Как будто чья-то холодная и безжалостная пятерня сграбастала, сжала в комок мои внутренности и рывком подтянула их к самому горлу. Наконец — удар! Встряхнувшись, словно собака, выскочившая из воды, машина сделала отчаянный прыжок.
«Козел»… Здоровенный, дикий «козлище». Сердце юркнуло в пятки. С хрустом, готовые отвалиться, содрогнулись, затрепетали плоскости. Прося пощады, гулко охнули, застонали гидравлические амортизаторы.
В смотровом стекле — пустота. Как высоко я взмыл? Где земля?
— Держи, держи!.. Добирай! — загремело в наушниках.
Это — голос руководителя полетов. По его подсказке я почти бессознательно шевельнул штурвалом и успел смягчить второй удар. Бомбардировщик подпрыгнул уже не так высоко, затем сделал еще несколько мелких подскоков и, подрагивая на стыках бетонных плит, побежал по посадочной полосе. Казалось, он подрагивает от только что пережитого страха.
— Тормози! — уже спокойнее подсказал мне руководитель полетов. И все же не сдержал гнева, выдал: — Отруливай к чертовой матери! Убирайся к едрени-фене!
Это уже не юмор. Это суровая авиационная проза. Не до учтивости, не до тонкостей в обращении, когда один покоритель воздушной стихии чуть не разгрохал самолет, а за ним на посадку заходят такие же другие. Того и гляди наскочит задний на переднего — от них всего ожидать можно.
Я и сам понимал, что нужно поскорее освобождать бетонку, но мой норовистый бомбовоз продолжал взбрыкивать по-козлиному даже после пробега. Срывая на нем закипевшую злость, я на всю катушку дал газ и с силой даванул левый тормоз. Тяжелый корабль обиженно взревел, резко крутанулся на одном колесе и, опрометью выскочив на рулежную дорожку, понесся по ней, как ужаленный.
А злиться-то мне следовало на самого себя. Пыжился: сяду — все позавидуют. Сел! В лужу сел. «Доказал»!..
За мной садился Шатохин. Ему, видимо, понравились мои «козлы», и он отколол целую серию собственных, еще более резвых. Одному аллаху известно, как уцелела его машина.
Аэродром, к счастью, был пустым, эскадрилья еще не вернулась, и никто из бывалых пилотов этих художеств не видел. Зато видел Карпущенко, и нашего самолюбия он не пощадил.
