— Вот это летчики! — говорил он и при этом многозначительно посматривал в мою сторону. — А тут некоторые… А тут из-за некоторых…
Приходилось терпеливо молчать. Спорь не спорь, огрызайся не огрызайся, он во всем прав. Обстановка «холодной войны» заставляла не только истребителей, но и нас, бомберов, перевооружаться с винтовых самолетов на реактивные в предельно сжатые сроки. А я, выходит, не только сам отставал, но, занимая нашу единственную спарку, мешал и другим. Словом, куда ни кинь, — кругом виноват. Самолюбие мое жестоко страдало. Хоть плачь!
А подчас я чувствовал себя и вовсе случайным в авиации человеком, попавшим в реактивную эру чуть ли не из каменного века. Там, в далеком-далеком прошлом, я уныло понукал понурую клячонку, ходил за плугом, махал косой, вручную жал. На мизинце левой руки у меня до сих пор не сошел след от пореза серпом.
Эх, товарищ старший лейтенант Карпущенко, воевать-то я не воевал, а пахать пахал. Ничего, что рукояти плуга были выше плеч, я дотягивался. Надо было! Фронт и тыл были едины…
А Зубарев? Чтобы работать на станке, он взбирался на специально подставленный ящик. Снаряды вытачивал…
Правда, станок — это все-таки станок, техника. А мне, когда фашисты разграбили наш колхоз, земельку ковырять доводилось даже сохой. Орало, дьявол его возьми, орудие производства времен первобытнообщинного строя! Гожусь ли я после этого в реактивщики? Норовистой конягой править и то не так-то просто, а тут — вон какой зверь. Фыркнет — из стальных ноздрей и дым, и пламя. Змей-горыныч!..
Здесь, в эскадрилье, мне, по сути дела, не повезло. Надо же, аккурат перед тем, как сесть за штурвал этого чудища, я по прихоти судьбы вынужден был длительное время летать на допотопном биплане. Его и самолетом-то назвать язык не поворачивается. Задрипанный четырехкрылый шарабан, а не самолет. Ныне в авиации он все равно что в колхозе соха. Пожалуй, лишь в таком забытом богом медвежьем углу, как Крымда, этот поистине музейный экземпляр и сохранился. Словно нарочно, для контраста, чтобы нагляднее сопоставить одну эпоху воздухоплавания с другой. Только мне-то не сопоставлять — на собственном горбу разницу ощутить пришлось. Ну-ка попробуй пересядь с тихоходной небесной таратайки на реактивный громовержец!
— Я почему хорошо летаю? — спрашивал Филатов и сам же отвечал: — Прежде всего потому, что уже на многих типах машин летал. Опыт, стало быть, у меня, перенос навыков.
А какой перенос навыков у меня? На стареньком аэроплане — примитивный тарахтящий моторчик, здесь — двигатели реактивные. Сопла у них — кратеры вулканов. Да и моща! Там тяга — сто лошадиных сил, тут у каждой турбины — тысячи. Там в обшарпанной, открытой всем ветрам кабине — ручка да рычаг газа, тут под пуленепробиваемым прозрачным колпаком — настоящая лаборатория. Глянешь на приборы — глаза разбегаются, а мне показания бесчисленных стрелок надо уметь читать с полувзгляда.
