— Чего ржете! — дернулся Валентин. Его красивое лицо перекосила гримаса обиды, взгляд стал злым и отчужденным.
Мы грохнули еще сильнее. Против шерсти и погладить не смей! А сам?
— Тише, гусары! — смеясь, Круговая повернулась к Валентину: — Неужели юмористы шуток не понимают?
Пономарев тут же подхватил шутливый тон:
— Да, вы правы. Не зря сказано: избави меня бог от критики, а от самокритики я избавлюсь сам.
— Ну, это… Извините, мягко говоря, нескромно.
— Ха! Скромность вознаграждается только в старинных романах. Кому нужна скромность ради скромности?
Нельзя было не подивиться его умению переломить самого себя. Только что вспылил, и уже зубоскалит. И всегда вот так — из любого положения вывернется. Никто из нас таким даром не обладает.
Мы не знали как и реагировать. Шатохин лишь сконфуженно улыбался. Зубарев, хмурясь, молчал. Я тоже чувствовал себя скованно. Боялся сказать что-нибудь не так, боялся оказаться перед Круговой в смешном положении. А Валентину хоть бы что.
Да и красив, чертяка! Ему очень идет форменная рубаха с галстуком, кожаная летная куртка, темно-синие бриджи. Он строен, подтянут, умеет всегда гордо держать голову. Похоже, и сам себе нравится — такой разбитной, такой независимый!
Глаза Круговой стали вдруг строгими:
— Все. Поболтали — и хватит. Приступим к занятиям.
Зазвучала морзянка. Четкой, подчеркнуто чистой была передача. За телеграфным ключом Круговая сидела так, что стул ее стоял на углу стола, и Пономарев попытался еще пошутить: плохая, мол, примета, семь лет без взаимности. Но мы на него цыкнули, и он умолк. Однако ненадолго. Скорость более пятидесяти знаков в минуту была нам пока не по силам. В принятом тексте ошибок и пропусков на сей раз не оказалось лишь у одного Валентина, и он начал бахвалиться.
— Сказано — сделано. Говорил, что могу шестьдесят — пожалуйста. Надо больше — могу и больше. А вы… — Он покосился на Леву и пренебрежительно махнул рукой.
— Да замолчи же ты, пустозвон! — не выдержал Зубарев. — Мешаешь…
Валентин ухмыльнулся. Скука превосходства отразилась в его взгляде. Нахально скосив на Николая глаза, он с вызовом протянул:
— Усидчивость — отличная черта, когда таланта нету ни черта!
— Позвольте, — возмутилась Круговая, — давно известно, что талант без труда, то есть без мастерства…
— Чушь, — бесцеремонно прервал ее Пономарев. — Вол никогда не станет скакуном.
Круговая рассердилась не на шутку. Щеки ее заметно порозовели, в глазах зажглись злые огоньки.
