— А что, — сказал он Буйвиту, — покажем адмиралу Бестужеву «Шарманку»? Он в своей селенгинской глуши давно таких стихов не читал.
Буйвит пожал плечами и, рассмеявшись, сказал:
— Ну, ежели учесть, что Михаила Александровича ожидает крепкий нагоняй от Николая Николаевича за медленный сплав, то разве в утешение…
Беклемишев достал из сумки тетрадь и, выглянув из каюты, нет ли кого рядом, начал читать:
По дворам таскал старик
Тридцать лет шарманку,
Он вертеть ее привык:
Вертит спозаранку,
Вплоть до полночи глухой,
На потеху людям;
Той шарманки писк и вой
Мы не позабудем…
С первых же строк Михаил Александрович догадался, что шарманщиком неизвестный поэт изобразил Николая I, а Беклемишев увлеченно читал, изредка косясь на Бестужева: «Ну как, мол, потешили мы твой бунтарский дух?!»
В стихотворении описывалось, от кого Николаю досталась государственная «шарманка» и как он ее, осипшую, с лопнувшими струнами взвалил «на плечи сына», конечно же Александра II.
С тех пор Михаил Александрович не раз перечитывал стихотворение, с улыбкой повторяя про себя крамольные строки:
Сам он видел, что она
Уж пришла в негодность,
Что в ней лопнула струна,
Певшая народность,
Что осипла в ней давно
Песня православья,
Что поправить мудрено
Хрип самодержавья…
«Не затихает Россия», — думал он и берег стихи, чтобы показать их Штейнгелю или, тоже бывшему участнику декабрьского восстания, Завалишину, жившему на поселении в Чите.
Самой любимой книгой, из тех, что вез с собой Михаил Александрович, был томик Лермонтова. Отложив записную книжку, он доставал его и, открыв наугад, читал. Иногда Михаил Александрович звал Чурина:
Иван Яковлевич, послушайте, как примечательно сказано, — и начинал читать;
Как страшно жизни сей оковы
Нам в одиночестве влачить.
Делить веселье — все готовы:
Никто не хочет грусть делить…
Молодой купец присаживался на борт или опирался плечом о каюту и старался слушать, но Михаил Александрович замечал, что стихи его не трогают, и говорил:
— Вот вы послушайте далее, это же почти про меня:
Один я здесь, как царь воздушный,
Страданья в сердце стеснены,
И нижу, как судьбе послушно
Года уходят, будто сны…
Чурин говорил:
— Да, да, я понимаю, это очень чувствительно…
Когда-то, с братом Николаем, тоже восторгавшимся безвременно погибшим поэтом, они переписывали его стихи, которым не нашлось места в этой книжке. Их он, вспоминая о своих юношеских мечтах, повторял про себя. Зачем смущать дух своего компаньона! И все-таки любопытно, что бы Чурин сказал, услышав такие строки:
