Отдохнувшие после нелегкого пути по Шилке солдаты дружно налегли на весла. Течение подхватило баржи, и они быстро прошли мимо генеральского катера. Муравьев опять стоял под флагом, на этот раз без шинели и шапки. Вышел на палубу своего катера и посол адмирал Евфимий Васильевич Путятин, возведенный недавно за успешное заключение договора с Японией в графское достоинство. Он тоже стал на палубе у флага, по морской привычке расставив ноги, медлительный, грузный человек, с обветренным в дальних плаваниях лицом, с мутноватым старческим взглядом. Он чувствовал, что генерал-губернатор, несмотря на старание всячески подчеркнуть значение его, адмирала, особы, вплоть до того, что в Кяхте, у окон дома, где останавливался Путятин, с утра до поздней ночи гремел оркестр, не давая старику привычно соснуть после обеда, Муравьев все-таки был расстроен его приездом в Сибирь.
«Да оно и понятно, — думал Путятин, глядя на проплывающие суда, — Николаю Николаевичу самому хотелось бы подписать пограничный трактат с Китаем. Тоже, видимо, метит в графы. Он ведь, по молодости, самолюбив. Ишь, как разобиделся перед коронацией, когда не был приглашен на встречу государя при въезде его в Москву, а потом обойден при производстве в очередные чины. Даже прошение об отставке пода вал».
Граф лениво думал об этом, извиняя недовольство губернатора, а сам любовался линейцами, усердно налегающими на весла: не моряки, а ладно управляются с неповоротливыми баржами. «Ничего, — опять думал он о Муравьеве, — пообижается и перестанет. А мне ехать в Китай… Дело-то государственное».
За 14-м батальоном тронулся и 13-й. Подпоручик Козловский долго махал фуражкой вслед уходящим ротам. А баржи первой роты, обогнув песчаную стрелку, разделявшую Шилку и Аргунь, уже выходили на амурский фарватер. И как пошло с первого сплава, с 1854 года, каждое судно, выходящее в Амур, встречало великую реку криком «Ура!»
На самом мыске, у первой амурской волны, собрались жители станицы Усть-Стрелочной.
Кузьма Сидоров, отложив шест, всматривался в толпу провожающих. Он надеялся увидеть Настю, или старого Мандрику, или кого-нибудь еще из знакомых казаков и, может быть, перемолвиться с ними о здоровье Пешкова. Но среди снующих вдоль берега мальчишек, баб, повязанных платочками, и девок, машущих длинными рукавами, среди что-то кричащих казаков никого знакомого так и не увидел.
«Видно, совсем плох Кузьма. Отказаковал казак», — подумал Сидоров.
