— Ты что? — удивился Пешков. — И мой дом вот он. Сколько дней до него топал, а уж тут дойду. Я уж к тебе завтра.
— Ну, ин ладно, — топтался на месте Мандрика, а потом начал сморкаться, очень уж старательно, так чего-то и не договорив.
— Али что таишь, сосед? — забеспокоился Пешков. — Так говори. Может, с Наськой что, али с конем?
Мандрика еще потоптался, потом махнул рукой.
— А, лихоманка его бери! Хошь не хошь, а сказать надоть. Да, может, зайдем все-таки в избу?
— Говори здеся, не томи, — приказал Пешков.
Мандрика еще раз махнул рукавом и решился:
— Жинка твоя Авдотья преставилась. Царство ей небесное. И похоронили без тебя.
Во время этого разговора подошла Мандрикина Марфа, другие бабы.
— Ай, мужики, — запричитали они, — да и что же это такое с вами сделалось? Оборвались, измаялись.
— Приказала Авдотьюшка долго жить, преставилась.
— Еще ладно, что в ту пору батюшка горбиченский тута оказался. Причастил ее, отпели, как положено. А не окажись батюшки… беда.
И вот сейчас, после долгой разлуки, бодро шагал линейный солдат Кузьма Сидоров навестить Пешкова. Пусть посмотрит, как выправился солдат. И одет подходяще в новое обмундирование, и сапоги на нем добрые, и кисет полный табаку. Придет солдат, ударит кулаком по двери, распахнет ее, щелкнет каблуками и доложит: «Солдат линейного номер тринадцатый батальона Кузьма Сидоров желает здравствовать!».
Тянулись по улице станицы подводы, гомонили у плотов и барж на берегу Аргуни казаки, белели палатки, а Кузьма видел только дом Пешкова и топал прямиком к нему.
Вот и знакомая дверь, за которой в прошлом году отогревались, а проворная Настя, всхлипывая от радости, что вернулся в их осиротевший дом отец, носилась то в сенцы за салом, то в подполье за квашеной капустой, а то бросалась с кочергой к печи, где радостно гудел огонь.
Кузьма, как и задумал, трахнул кулаком по двери, распахнул ее во всю ширину и, пригнувшись, шагнул через порог в полумрак дома. Там он браво вытянулся, прихлопнул каблуками и поднес руку к фуражке.
— Так что, разрешите доложить, — начал он и осекся…
На лежанке у печи, лицом к двери лежал Кузьма Пешков. Рядом с ним сидел старик Мандрика, у изголовья стояла Настя и белой тряпицей обтирала отцу мокрый лоб. На скамейке у стены сидели незнакомые Сидорову казаки. Пешков тяжело дышал, глаза его были устремлены вверх на матицу потолка.
Солдат на цыпочках подошел к лежанке, снял фуражку.
— Ай, это ты, служивый, — узнал Сидорова Мандрика. — Вовремя прибег. Плох наш Кузьма. Доживет до утра, ай нет… Совсем было поправлялся, а вот на неделе слег, и все ему хуже и хуже. Ты поимей в виду: ни Настюху, ни меня не признает.
