— Вот теперь обними…
Солнце еще не взошло, но уже даже в чащу березняка проникал алый свет июльского утра.
Над лагерем прозвучала труба. Для Игната и Глаши этот звук был неожиданным и противоестественным, он был сама несправедливость, словно жестокая кара за минуту счастья. Но уже строил роту унтер-офицер Ряба-Кобыла, раздались какие-то команды на арестантской барже, а восток пылал, готовясь через какие-то мгновения встретить солнце. К берегу шагал поручик, у лодки, почесывая искусанные комарами руки, его ожидали конвойные солдаты. Пришла пора расставаться. Игнат и Глаша, держась за руки, пошли, как в ту свою единственную осеннюю ночь они шли по улице родной Засопошной, пошли к разлучнице-лодке. И Глаше казалось, что пока она держит руку Игната, с ней ничего не может случиться. А Игнат, теперь уже он обещал, что не оставит Глашу, что найдет ее на далеком Нижнем Амуре, может, придет туда со своим батальоном, может, доберется сам. Пусть она ждет.
Глаша слушала его, не отвечала, только умиротворенно, про себя улыбалась его словам, будто шла она не на арестантскую баржу, а под венец.
Дьяченко приказал не тревожить сегодня солдата, не наряжать его на работу. Пусть простится, пусть отойдет немного от своей беды.
Но отчалила от берега лодка, а потом, дождавшись ее, снялась с якоря баржа, и оттуда донесся протяжный крик:
— Прощай, Игнаша!
Это было все. Стой не стой — Глашу уже не разглядеть в толпе других каторжанок. И Тюменцев, махнув рукой, но не Глаше, а от отчаяния, оттого, что ничего изменить нельзя, подобрал шинель и побрел разыскивать Кузьму Сидорова, своего напарника по работе.
Кузьма, прихватив пилу и топоры, уже ушел в лес. Он знал, что Игнат придет, что человеку надо забыться, а лучше всего горе забывается в работе.
Рота была занята своим делом, будто ничего не произошло. Уже белели отесанными бревнами первые венцы рубленных в лапу домов. Там у плотников раздавался голос унтер-офицера Ряба-Кобылы. За этими начатыми домами солдаты корчевали кустарник под следующий дом и ходил с рулеткой, обмеряя площадку, батальонный командир. В разных концах прибрежного леса шаркали пилы или стучали топоры. Игнат все это видел и не видел, слышал и не слышал. Ему бы сейчас упасть в траву и покататься по ней, завыв от отчаяния, или напиться так, чтобы все забыть. Но он шел по знакомой тропинке на стук топора Кузьмы Сидорова.
Вот топор Кузьмы, ударив последний раз, замолк, и потом заходила, постанывая, пила. «Наверно, кого-то послали с Кузьмой вместо меня», — равнодушно подумал Игнат, не убыстряя и не замедляя шагов. Открылась прогалина поредевшего от вырубки леса с помятым от падения деревьев кустарником, со сваленными беспорядочно ветками и повядшей на них листвой. А в конце прогалины Кузьма вместе с каким-то рослым незнакомым солдатом подпиливали первую в этот день лесину. Лицо великана солдата заросло многодневной щетиной, волосы давно были не чесаны, а одежда его вся износилась и изорвалась. Но пилили Кузьма и тот солдат хорошо, сразу приладившись друг к другу, пила весело повизгивала и, играючи, ходила, вгрызаясь в ствол. «Ишь, как ладно работают, — подумал Игнат. — Кто ж это такой с дядькой?»
