Высокая судьба, избранница веков,
Горит сиянием последних катастроф.
Так Бонапарт: он пал, но грех его огромный,
Его Брюмер, не стал позором бездны темной;
Господь его отверг, и все ж над ним не стыд,
А нечто гордое и скорбное горит,
И грани светлые сильнее мрачных граней;
И слава с ним навек средь муки и рыданий;
И сердце, может быть, в сомнениях, смогло
Простить колоссами содеянное зло.
Когда титан сумел украсть огонь с небес,
Любой карманный вор ему вослед полез.
Сбригани смеет ли равняться с Прометеем!
Теперь узнали мы, — и в ужасе хладеем, —
Что может превзойти великого пигмей,
Что смерча гибельней отравленный ручей,
Что нам еще грозят слепой судьбы измены —
Тяжеле Ватерло, больней святой Елены.
Бог солнцу черному мешает восходить.
И совесть грозная велит нам искупить
Брюмер и с ним Декабрь, еще одетый тайной,
О звездах грезящий в грязи необычайной, —
Чтоб ужасы тех дней из памяти изгнать,
Велит нам на весы последней гирей встать,
Чтоб тот, кто всех давил, предстал бы для вселенной
Не жертвой царственной, а падалью презренной!
Тогда, о род людской, урок ты обретешь,
Тогда презрение в твою вольется дрожь,
Тогда пародия придет взамен поэмы,
И с омерзением тогда увидим все мы,
Что нет трагедии ужасней и гнусней,
Чем та, где шествует гиганту вслед пигмей.
Он был злодей, и рок так сделал непреложный,
Чтоб все ничтожество стяжал он, весь ничтожный;
Чтобы вовек ему и ужас и позор
Служили цоколем; чтоб роковой сей вор,
Чей воровской притон стал троном величавым,
Добавил мерзости — в них погрузясь — канавам;
Чтоб цезарь, отпугнув зловонием собак,
Припадок тошноты вдруг вызвал у клоак!
