Мисс Канн мило рисовала цветы и расписывала экраны, а также искусно подправляла карандашные рисунки своих учеников. Она умела скопировать мелками какую-нибудь гравюру так, что на расстоянии вполне можно было принять ее рисунок за плохонькую литографию. У нее даже была старая коробочка с красками, и порой она доставала из ящика комода две или три свои миниатюрки, исполненные "слоновой костью". Мисс Канн передала Джону Джеймсу то немногое, что знала по части рисования, и открыла ему ценные секреты смешивания акварельных красок: для деревьев на переднем плане идет жженая охра с индиго, если темная листва — жженая кость и гуммигут; телесный цвет можно получить так-то… и так далее, и тому подобное. Джон Джеймс прошел ее простенький курс, но не выказал тех успехов, каких она ожидала. Она вынуждена была признать, что "картинки" многих ее учеников выглядят куда искуснее работ Джона Ридли. По временам Ханимен просматривал его рисунки и говорил: "Хм! Даровито. Скажите, какая богатая фантазия!" Но Ханимен не больше смыслил в этом деле, чем глухонемой в музыке. Он мог довольно бойко поболтать об искусстве и, как подобает священнику и человеку утонченному, имел коллекцию гравюр Моргена и разных мадонн, однако небеса не наделили его столь острым глазом, как сынишку дворецкого, которому открыто было все богатство Природы, недоступное обычному взгляду, все своеобразие очертаний, цвета и оттенков в самых привычных предметах, для большинства неказистых, скучных, примелькавшихся. В сказках часто говорится про талисман или цветок, которым волшебник одаривает человека, и тот обретает способность видеть эльфов. О, божественный дар Природы! Тому, кто владеет им, открыта тайная красота всего сущего, которую лишь самые сильные, самые талантливые воплощают в живописи и музыке. Прочие только на краткий миг могут заглянуть в этот дивный Мир искусства, и тут же, подстрекаемые тщеславием, скованные малодушием или затравленные нуждой, сворачивают на избитую колею жизни, и мир является им при обычном дневном свете.
Наш читатель, не раз проходивший по Уолпол-стрит, знает, какие на ней стоят нелепые здания, если не считать нескольких величавых домов времен королевы Анны и Георга I; меж тем на соседних улицах, а именно на Грейт-Крэгз-стрит, Болинброк-стрит и прочих расположились особняки с резными каменными карнизами, маленькими обелисками перед входом и огромными тушильнями, куда сто тридцать — сто сорок лет тому назад втыкали свои факелы скороходы знатных господ (здесь и теперь живут сливки общества, и во дни приемов вы можете увидеть у подъезда добрую сотню экипажей); Уолпол-стрит пришла ныне в полный упадок и на ней обретаются только гостиницы, меблированные комнаты, приемные врачей, и дом под номером двадцать три (владелец — Ридли) отнюдь не лучший на этой улице. Гостиная, снимаемая мисс Канн и обставленная ею по своему вкусу, нами уже описана. Второй этаж занимал Бэгшот, эсквайр, член парламента, третий — мистер Ханимен. Оставался чердак, широкая лестница и кухни — ну куда, скажите на милость, вы поместите еще постояльца, когда все разойдутся по своим углам?
