За осень и зиму добыл я охотой немало звериных шкур — лисьих, волчьих, а также ласочьих и куньих, ценившихся особенно дорого. Хотел я продать их в Тырновграде и ждал подходящего случая отправиться туда. От одного субботника, пришедшего в селение на исходе марта, узнал я о кончине царского богомаза Тодора Самохода. Умер он недавно, погребен во дворе одной из церквей. Не столько опечалила меня отцовская смерть, сколько разобрало любопытство взглянуть на отчий дом, поглядеть, где же некогда обитал пригожий отрок по имени Эню. Что-то неясное повлекло меня к прошлому, а отчего — я даже и не пытался понять. Взял у одного субботника рясу и камилавку, и вместе с отцом Лазаром отправился в путь. Отец Лазар взял с собой телохранителей, головорезов — не приведи господи, они остались в ущелье дожидаться его возвращения, а я распростился с ним в Асеновом городе, где на скорую руку сбыл принесенные меха. Денег я за них выручил немало, закрыл лицо покрывалом и вошел в Царев город вместе с монахами, что пришли сюда на богомолье. Точно во сне шагал я знакомыми улочками и думал: «Было время, человече, когда взял тебя страх, не антихрист ли ты, что явился уничтожить мир сей. Ты и стал антихристом, только не можешь уничтожить мир и не знаешь, как быть дальше с сидящим в тебе бесом. Коли подожжешь город и предашь смерти тысячу душ, тебя тоже предадут смерти, а мир останется таким же, каким был. Не лучше ль уничтожить себя самого, дабы отомстить Господу за то, что создал он тебя, либо дьяволу, если ты творение дьявольское? Пришел ты сюда, чтобы посмеяться над прежним Эню и над всем, что люди ещё почитают, из-за чего мучаются и на что уповают они».
День выдался погожий, солнце клонилось к закату, сверкал крест над патриаршей церковью, ото стен и башен веяло прохладой, а по улицам разносилось прежнее зловонье. Я встречал знакомых. Один подошел за благословением. Я благословил его, смеясь про себя под скрывавшим лицо покрывалом: «Благословенье от Искариота!» Так дошел я до нашего дома. Он стоял, прилепившись к дому золотых дел мастера по имени Койчо, притихший, печальный; вечерний ветер развевал траурную ленту на двери, из комнат ещё струился запах свечей, ладана и покойника. Из окошка выглянула моя сестричка. Смотрит на меня, я — на неё. Выросла, похожа на отца. Глаза большие, печальные, из низкого ворота платья выступает худенькая, нежная шейка. Любовь и жалость пронзили мне сердце, но не поддается оно, окаянное, тешится жестокостью своею… Арма была такой же, как ты, сестричка. Как мне любить тебя? Отпрянула моя Каля от окна, но вскоре вернулась вместе с матушкой. Указывает на меня пальчиком, говорит что-то. Окно скрипнуло, отворилось, и матушка говорит мне: «Если к нам пришел ты, отче, милости просим, заходи!» Голос дрожит, в глазах надежда светится, о сыне весточки ждет. Материнское око жадно вглядывается в меня, вот-вот узнает. Я стою истуканом, не смею рта раскрыть, боюсь быть узнанным, даже если заговорю чужим голосом. «В волка превратилась, матушка, заблудшая овца. Напрасно надеешься, что блудный сын переступит порог отчего дома! Тот, от кого зачала ты меня, тоже был волком, но с божьей помощью сумел превозмочь волка в себе. От него, матушка, волчье во мне, потому-то и не любили мы с ним друг друга. Что знаешь ты об этих тайнах?» — и повернулся спиной, заметив и запомнив, как гаснул на стене над окном солнечный луч. Прошел мимо патриаршей церкви, потом вдоль крепостной стены. Торопился, чтобы матушка не догнала меня и чтобы не успели запереть ворота под Балдуиновой башней. А когда поравнялся с ней, в ворота въезжал всадник, весь в пыли, в сопровождении других всадников, и у каждого развевался на копье царский стяг. Стража обступила их, и я услыхал, как гонец объявил: «Сулейман осадив Царьград. Загорье обращено в пепел. Мы едем из Боруя, дайте дорогу!..» Лошадиные копыта зацокали по дороге ко дворцу, воины стали креститься, и один из них сказал мне: «Не знаю, кто ты, отче, не еретик ли из тех, что гневят Господа, но из-за ваших грехов всего больше и происходит зла. Два дня гаснет елей в лампаде святого Георгия, не принимает его святой…»
