Живущие в Западном мире думают иначе, возможно, потому что великие державы воюют реже: Франция, Англия, Австрия, Испания и Оттоманская империя в 1500 г.; Франция, Великобритания, Советский Союз, Западная Германия, Соединенные Штаты и Китай в недалеком прошлом; другие комбинации воюющих сторон — между двумя отмеченными вехами. С XVI в. войны с участием великих держав становятся в среднем реже, короче и число участвующих государств сокращается. Кроме того, они становятся намного тяжелее (в смысле расплаты), особенно если посчитать количество погибших в месяц или за год (Levy, 1983: 116–149). Общее направление таково: все больше и больше относительно небольших войн между меньшими государствами, и все меньше и меньше все более смертоносных войн между великими державами.
Это различие между участием в войнах великих держав и таковым же других государств можно толковать оптимистически и пессимистически. Оптимистически мы предполагаем, что великие державы со временем нашли не столь дорогостоящий способ урегулирования проблем, как постоянные войны, и можем надеяться, что то же со временем произойдет и с другими государствами. Пессимистически напрашивается вывод, что великие державы экспортировали войну в другие страны мира, а собственную энергию приберегают для разрушения друг друга посредством более направленных действий. Но при любом подходе перед нами открывается картина возрастания агрессивности в мире, где великие державы по большей части не ведут войны на собственной территории и потому становятся все менее чувствительными к ужасам войны.
И дело вовсе не в том, что люди вообще стали менее агрессивны. По мере того как мир все больше склоняется к войне, насилие между отдельными людьми (за пределами государственной сферы) в целом сокращается (Chesnais, 1981; Gurr, 1981; Hair, 1971; Stone, 1983). Во всяком случае, оно сокращается в странах Запада, о которых единственно мы накопили до сих пор достаточно сведений причем за достаточно длинный срок. И хотя в газетах мы ежедневно читаем об убийствах, изнасилованиях и терактах, в общем возможность погибнуть насильственной смертью от рук другого гражданина чрезвычайно сократилась.
Так, например, количество убийств в Англии XIII в. было примерно в 10 раз больше, чем сегодня, и примерно в два раза больше, чем в XVI и XVII вв. Особенно быстро количество убийств сокращалось в XVII—XIX вв. (Так как Соединенные Штаты отличаются самыми высокими показателями количества убийств в западном мире, американцам, возможно, труднее, чем другим, заметить, как сократилось повсюду проявление насилия между людьми. В большинстве западных стран количество самоубийств в 10 и даже 20 раз превышает количество убийств, а среди американского населения количество убийств сопоставимо с количеством самоубийств.) И если бы не войны, государственные репрессии, самоубийства и автомобильные аварии, то количество насильственных смертей было бы несравнимо меньше в современном западном мире, чем 200–300 лет назад. Возможно, правы такие мыслители, как Мишель Фуко и Марвин Беккер, приписывающие это сокращение массовому изменению менталитета. Но, несомненно, велико значение развития государственного мониторинга, контроля и монополизации эффективных средств насилия. В целом в мире в результате деятельности государств сложилось положение, когда насилие государственной сферы несопоставимо с относительным ненасилием частной жизни.
