И за окном меня бестенье дразнит,
В котором ничего не разберёшь.
Я стряхиваю капли сентября
И снова окунаюсь в день рожденья
Из мира, где меня былые тени
За то, что я — «сейчас», благодарят…
Вокруг захлопали, кто-то даже встал. Девочка раскланивалась. Юра сообразил, что смутно её помнит. Господи, подумал он, она же приезжала в часть в прошлом году, и как раз после её приезда случился прорыв со стороны Шеки сразу по нескольким перевалам, и нас бросили на помощь горным стрелкам, которых отрезали, и именно тогда штабную машину подорвали направленным фугасом, и Юре просто посекло мелкими осколками плечо, шею и затылок, а водителя и Витьку Панфилова, который никогда не любил ездить на переднем сиденье, а сейчас почему-то поехал, изодрало, как картечью, причём Витька ещё два часа жил… Как же её зовут? Имя почему-то напоминало кошачье. Чара? Нет, Чана. Чанита.
За годом год — одно и то же:
Меняет даты календарь,
Морщины бороздя на коже;
И вновь с полуночи январь
Сменил декабрьскую слякоть,
Ледок на лужах подновив…
А мне — смеяться, пить и плакать.
И задыхаться от любви.
Ох, любо, братцы, как же любо
Смеяться было в эту ночь —
До синевы сжимая губы,
Которым говорить невмочь —
И, как в песок, в сухую глотку
Вгонять шампанского глотки
И не хмелеть. И ясно, чётко —
Чуть суше разве? — бьёт в виски.
Год начался таким паденьем,
Что ниже невозможно пасть,
И болью — до осатаненья,
И самоистязаньем — всласть.
Свеча тихонько оседает,
В блаженный погружаясь сон.
Благослови, зима седая,
Всех тех, кто не был освящён.
Бенгальским росчерком блестящим
Был перечёркнут старый год
И начался год настоящий…
О, скуки он не принесёт![1] Да уж. Скуки точно не было.
Понимая, что ещё немного, и его прорвёт, и никакой силы воли не хватит, чтобы остановить и удержать раскручивающуюся пружину, Юра тихонечко пошёл к выходу. Но, наверное, опоздал.
Началось что-то вроде тихой истерики, не видимой никому постороннему. Такое с ним довольно часто случалось в юности, в основном от застенчивости, и принесло ему славу беспощадного бойца и не знающего страха идиота — прыгал с крыши на крышу через переулок, ходил по тонкой трубе, перекинутой через глубокий овраг, и по гребню десятиметрового рассыпающегося брандмауэра, нарывался на поножовщину… Что-то внутри гнало его, и он не мог этому противостоять; о произошедшем потом помнил плохо, как о странных снах, и всегда вспоминал с мучительным стыдом, даже если ничего постыдного не совершал. Видимо, нехорошо было от самого факта утраты контроля. С возрастом это почти прошло и вот уже несколько лет не случалось…
