Все было чин чином: заглавия с завитушками, разные картинки, в нижнем углу — синий ящик: для писем… И раскарикатурил я Наташку вместе с ее Митькой! Рисовать я будь здоров рисовал, да еще, учесть надо, разозлился.
На другой день пришел специально пораньше, прокрался в класс самым первым и прямо к Наташкиной парте приклеил свою газетку. Наглухо прилепил! Был такой особенный авиационный клей тогда — эмалит. Вот им.
Ну, ясно, когда ребята увидали — смеху… И все, понятно, догадались, чья работа — так я один в классе мог, — но ведь не докажешь, что Абаза: следов нет! Не пойман — не вор! Все чисто я сработал!
Только странно дальше получилось: ребята галдят — кто за Наташку, кто против, а она сама ни слова, будто ее все это вообще не касается. Смотрит на меня обыкновенно. Даже улыбается. Чудно! Только после уроков окликает меня в раздевалке и медленным, вроде засыпающим голосом спрашивает:
— Ты не можешь объяснить, Колька, — а сама юбочку приподнимает и у меня, можно сказать, под носом чулочные резинки перестегивает, будто я пустое место, будто меня вообще нет, — не можешь объяснить, почему ты такой недоумок?
Ну и презирала она меня! А голос ни на одном словечке не спотыкнулся, не задрожал. Не думал я, что на всю жизнь эти голубые резинки запомню, а главное — тот невидимый лед в ее глазах, обжигавший пострашнее огня… И уж совсем не предполагал, что опалит меня тем льдом еще не раз в долгой и пестрой моей жизни.
Не так давно занесло меня на старое летное поле. Ну, поле как поле. Что земле сорок-пятьдесят лет, мгновение… А вот ангар наш заметно постарел, облупился. Теперь его используют для вспомогательных нужд, самолеты в ангаре больше не ночуют. И не кажется нынче старый ангар таким большим, как прежде. Может, масштабы авиации изменились, а может, все проще: невооруженным глазом видно — годик, другой, и за ветхостью наш ангар снесут. Впрочем, чему удивляться — целые кварталы рушат. Подумаешь, ангар.
Только это кому как.
В ту давнюю пору, когда ангар был еще молодым, меня, вопреки желанию, оставили инструкторить в летной школе. Тогда существовал порядок: в конце летного дня инструктора, перегонявшие машины с полевой площадки, где они трудились от зари до зари, подходили к основному аэродрому на бреющем и садились без знаков — классическое матерчатое «Т» и ограничительные полотнища на этот случай не выкладывались. И особым шиком считалось касаться земли возможно ближе к ангару.
