Очутился он в полутемных холодных сенях; постучал в следующую, тоже утепленную дверь, не получил ответа, толкнул и ее, навстречу пахнуло печным теплом, запахом свеженаколотых дров, борща. Посреди комнаты стояла низкая железная печь — та самая буржуйка, основа блокадного быта, виденная до сих пор Вячеславом Ивановичем только в кино. От нее наискосок тянулась толстая черная труба дымохода. Сквозь морозные узоры на стеклах в комнату било солнце, и масленисто блестевшая круглыми боками буржуйка казалась нарядной и праздничной. Прямо на ней разогревалась кастрюля, из которой и шел заманчивый запах борща. В комнате никого не было.
Вячеслав Иванович, наклонившись, осторожно прошел под дымоходом и двинулся дальше к еще одной двери. На этот раз на стук откликнулся живой голос:
— Входите, не стесняйтесь!
В следующей комнате все было бело от бумаги! Листы на стенах, на столе, на стеллаже, на полу даже. На листах рисунки, все сплошь лица, изображенные черными толстыми линиями, но первое впечатление — бело! И странное сооружение посредине комнаты, с блестящим полированным валом и огромным черным колесом сбоку, только подчеркивало царствующую белизну.
Хозяина Вячеслав Иванович заметил не сразу. Тот сидел позади сооружения с колесом — седой, в выцветшем, а потому почти белом халате. На плече человека сидела белка. Она первой повернула голову в сторону вошедшего, бойко взглянула на Вячеслава Ивановича, пробежала по руке хозяина, с руки на колесо, с колеса на оконную занавеску — миг, и выскочила в открытую форточку. Только после этого повернул голову и седой ее хозяин.
— Здравствуйте. Вы ко мне?
Сказано было без всякого удивления, точно сюда то и дело приходят незнакомцы. Только вот голос Вячеславу Ивановичу не очень понравился: высокий, словно мальчишеский, — он-то любил в мужских голосах низкие регистры.
— К вам. Если вы Иван Иванович.
— Я и есть. Скоро семьдесят лет как Иван Иванович.
— Тогда к вам. Извините, что вот спугнул, так сказать, вашего любимца.
Вячеслав Иванович никакой вины не чувствовал: не хочешь, чтобы белка убегала, держи ее в клетке; а тут мало что на воле, еще и форточка нараспашку! Но все-таки решил извиниться, чтобы вышло вежливо, а то художники — народ щепетильный.
— Ничего, захочет — вернется. Ее дом на сосне, а ко мне она только в гости заглядывает. Да вы раздевайтесь, садитесь, располагайтесь. Я рад, когда до меня у людей дело.
Говоря все это, Раков продолжал какую-то монотонную работу: похоже, как если бы тер овощи на мелкой терке, только без овощного хруста.
