Двое суток Хабаров вроде бы ничего не делал и тем не менее ужасно устал. Он знал это состояние — оно возникало всякий раз, когда Виктор Михайлович слишком много, слишком пристально думал. Надо было выключиться, перевести себя в другой режим. Хорошо бы дрова поколоть. Основательно — до седьмого пота, до потемнения в глазах. Но он жил в доме с центральным отоплением, электричеством, газом, и дрова ему не требовались. И вообще дом его не требовал никаких физических усилий. Хорошо бы помучить тело на лыжах. Отмахать так километров сорок, доползти до кровати, вывалив язык на плечо, и рухнуть. Но не было снега. Некоторые разряжались вином. Виктор Михайлович никогда не пил перед полетами и осуждал пивших. Пить для радости — это Хабаров понимал, всякое прочее питье он считал безнравственным.
Хабаров поехал в лес. Поехал на электричке.
Всю жизнь Виктор Михайлович прожил в городе, привык к его шумным площадям, бестолковым улицам, к неразберихе и многолюдью центральных кварталов, и всегда летчика тянуло в лес, к тихим, дремлющим берегам безымянных речушек, к прохладному свечению заброшенных озер. Он любил сыроватый запах леса, и бормотание листвы, и тревожный скрип старых сосен под ветром.
Хабаров вышел из электрички на маленькой станции и прошел по шоссе километра три, потом свернул на проселок, прошел еще сколько-то и опять свернул. На этот раз на заброшенную, глухую тропинку, неожиданно он натолкнулся на старый пенек, сплошь усыпанный рыжеватыми тонконогими опятами. Грибов была прорва. Хабаров снял кожанку, расстелил на земле. Присев около пенька на корточки, он обламывал грибы и пригоршнями бросал на куртку. Обработав один пенек, увидел, что и на соседнем опят не меньше. И, радуясь удаче, словно мальчишка, он рвал, рвал и рвал… Ему чертовски повезло — это ж надо было напасть на такое место!
Все заботы покинули Хабарова. Какие там машины, дела, проблемы — перед ним была неповерженная армия опят, и ее надо было сокрушить, разбить наголову. Хабаров сражался, наверное, целый час и в конце концов обнаружил: грибов набралась гора, а у него ни ведра, ни лукошка, никакой тары. Бросить? Жалко. Виктор Михайлович стащил через голову свитер, поеживаясь от лесной, сыроватой прохлады, снял рубашку и, завязав рукава узлами, стянув ворот в пучок, принялся набивать грибами.
Наверное, у него был очень нелепый вид, когда он тащил грибы на станцию — все встречные, завидев тилипающиеся рукава рубахи и косой разбухший тючок, что он держал на вытянутых руках, начинали улыбаться. А какая-то молодая женщина не удержалась и сказала:
