И испытателем Эйве был необыкновенным. Сразу же залетал на опытных машинах, залетал так профессионально и уверенно, что, случалось, на него «стояла очередь», и даже самые видные конструкторские бюро торговались, не желая уступать Карлиса друг другу.
А потом в центр пришло распоряжение: от полетов отстранить.
Никаких сколько-нибудь серьезных причин для этого распоряжения не было, но кто-то где-то сказал: «Есть такое мнение…»
Год Латышский стрелок писал рапорты, добивался приема в министерских кабинетах, стучался в самые высокие двери. И единственное, чего достиг, — ему разрешили летать на связном ПО-2.
Надо отдать должное Становому, Углову, Басистому и другим ребятам, все они ходили по инстанциям и все упрямо доказывали: такому испытателю нелепо подрезать крылья. Они козыряли фронтовыми заслугами Эйве, его талантом, наконец государственными интересами. Никто не возражал, но никто так и не решился оспорить «мнение»…
В милицейском акте было записано: «…в результате неосторожного обращения с огнестрельным оружием при чистке охотничьей малокалиберной винтовки «Винчестер»… Господи, сколько стоило тогда труда похоронить Карлиса здесь, вместе со своими. Ведь нашелся деятель, который сказал:
— К вашему сведению, товарищи ходатаи, в свое время самоубийц за оградами закапывали…
Хабаров закурил, отряхнул колени и медленно побрел к выходу. Он шел мимо могил Стеклова, Ташходжаева, Горелова, мимо общей могилы Кострова, Завадского, Шмарина, Яковлева и Кораяна, мимо могил Рабизы, Солохашвили, Козлова, Гражданкина…
Он шел медленно, сдерживая шаг, стараясь думать о товарищах, что никогда уже не увидят неба. Но помимо воли в голове его жила и другая мысль. «А я жив». Думать об этом было стыдно, мысль хотелось прогнать, заглушить, но она все крутилась, все жужжала и снова и снова напоминала о себе. Хабаров никогда не считал себя талантливее, умнее, везучее других, хотя знал свою истинную цену — цена была достаточно высока, но вовсе не беспредельна.
Хабаров, конечно, понимал, что скроен, как все, из такого же прочного материала, забронирован в крепкие, как у всех летчиков, мускулы, налит живой, здоровой кровью и, как все, смертен. И все-таки он никогда не верил, не допускал мысли, что может погибнуть в полете. С ним этого не случится. Он не мог объяснить, почему в нем живет такая уверенность, но она жила. Летчик знал: не убьюсь.
Хабаров вспомнил слова Алексея Алексеевича: «Это очень важно, Витя, хорошо погибнуть. Правильно и вовремя», — и усмехнулся.
