Склоняя голову опять,
Порою сам шахсай-вахсая
Не мог я в мыслях избежать.
Казалось: вся земля в могилах,
Куда ни глянь — сплошной содом.
Был улыбнуться я не в силах,
И жгли стихи меня стыдом.
Кровоточила грудь, как рана,
Ударов сыпался черед,
Но выплывал, как из тумана,
Надежды белый пароход.
И мой шахсай-вахсай кончался,
И пробивался в сердце свет,
И я, как мальчик, забывался,
Что был Айтматовым воспет.
Был, как шахсай-вахсай, мой сон,
И на рассвете, встав с постели,
Я в тегеранском «Парк-отеле»
Поспешно вышел на балкон.
И свежевымытое утро
Меня пленило блеском чар.
А солнце было рыжекудро
И направлялось на базар.
Спросил я солнце:
— Чем торгуешь?
Быть может, золотом колец?
— Заезжий гость, о чем толкуешь,
Не ювелир я, не купец.
И, шествуя по всем базарам,
Я ничего не продаю,
А золотые кольца даром
Хорошим людям раздаю.
И выметаю в час игрений
С базаров метлами лучей
Я мусор лживых заверений
И пыль обманчивых речей.
Пока горю, мир будет вечен!
— Ах, солнце, лучше бей в набат:
Мир обезумевший беспечен,
Доверчив и подслеповат.
Иные вертят им привольно,
А жизнь его тонка, как нить. —
Здесь вышел мир вперед:
— Довольно!
Меня не смеешь ты хулить.
Я жизни верная основа,
Опора всех его опор.
В моих устах бессмертно слово,
Как на плечах вершины гор.
И знай, что всякого тирана,
Задумавшего мной вертеть,
Я на оси своей и впредь
Смогу подвесить, как барана.
Известно: чем древней изделье,
Тем выше на него цена,
А как изделье был досель я
Древней, чем звезды и луна.
И, сотворенный безупречно,
Дышу любовью и тоской.
В пространствах собственных навечно
Прописан мною род людской.
Если сотканные в Иране
На ковер положить ковер,
То могу я сказать заране,
Что родится гора всех гор.
Если сотканные в Иране
Расстелить ковры как один,
То предстанет, скажу заране,
Величайшая из долин.
Писан киноварью тюльпана
Иль под цвет бирюзы узор?..
Больше прочих ковров Ирана
Мне запомнился Шах-ковер.
Может, я небеса обидел,
Но подумал,
ковром пленясь,
Что таких, как на нем, не видел
Радуг на небе отродясь.
Слишком просто назвать красивым
Яркий вымысел старины.
Шах-ковер мне казался дивом,
Вправду нету ему цены.
Сто искуснейших персиянок
За год выткать его смогли,
Воплотили сто басурманок
Облик отческой в нем земли.
«Наша Персия золотая»
Нарекли они свой ковер.
Торгашей налетела стая
И к нему обратила взор.
И, ломя последнюю цену,
Продавала его не раз.
И, владельцев запомня смену,
Скрылся за морем он из глаз.
Но приходит однажды белый
Пароход, что надеждой зван.
