- Уйдет, Борис Петрович. Уйдет, — настойчиво говорил молодцеватый человек в лихо заломленной на ранней лысине черной аккуратной пилотке другому мужчине, находившемуся в рубке, но несколько тучноватому и уставшему, который вовсе и не казался командиром корабля, а словно был пребывающим в некоторой задумчивости пассажиром–отпускником. «Пассажир» все–таки разомкнул уста.
- Возьми вправо тридцать градусов, — сказал он рулевому.
- Уйдет, — повторял старший помощник и гнулся к карте. — Можно сказать, что уже ушел: два кабельтовых…Нет, кабельтов…
Капитан же смолчал, и никто из окружающих не мог знать, что в эту минуту у него родилось странное ощущение, будто корабль вдруг застыл во времени. Все было по–прежнему: громко работала машина внизу, вибрировал корпус, волны от быстрого хода бухали в стальной нос, — но капитану все равно навязчиво показалось, что мир оцепенел. Это оцепенение пришло в человека из того напряжения, с которым теперь каждый его подчиненный смотрел на него, а если не смотрел, то напряженно слушал динамики громкой связи. И капитан вдруг почувствовал всех этих людей, — от старпома до последнего гальюнщика, — их внимательную скованность, и у себя за спиной, и там, за переборками, в отсеках, в машине, в башенке носового орудия. Они все застыли, повернув головы туда, откуда должен был раздастся его голос.
- Огонь на поражение, — сухо сказал капитан.
«На поражение! На поражение!» — разнеслось по кораблю, который весь охватило чувство необыкновенного воодушевления, как если бы речь шла о немедленном взлете корабля со всем его экипажем в небеса.
- Носовое орудие — огонь на поражение!..
И там, в тесноте носовой башенки, куда набилось трое: мичман Капуста, старшина срочной службы Курицын и молодой матрос Рымников, зашевелились. Краснощекий широкий старшина вдруг стал выбираться из–за панорамы, скорее для приличия спрашивая: - Разрешите, товарищ мичман, Рымников заместо меня.
Этого старшину командир пообещал уволить в запас на две недели раньше, если тот подготовит себе хорошую замену.
- Будет ему экзамен в деле, — говорил Курицын, вовсе не дожидаясь, что там в ответ промямлит мичман, а уже заталкивая на свое место нескладного хлипкого Рымникова.
- Валяй, — сказал вдогонку всем его словам и уже свершенным действиям мичман. — Но он промажет.
- Слышал, Рымник? Валяй за панораму, балласт… И помни мою доброту. — Голос его и тяжелая рука, легшая сзади на тонкое плечо Рымникова были снисходительными на этот раз.
