— Внимание. Поворот вправо тридцать пять.
— Выполняю... Нет, и не стану: жуть берет. Лук, чай...
— А напрасно! Оч-чень сближает. А если это настоящая, скажем, луканка... Эх, парень! Необычайнейше сближает! И уж тогда не чай, а полусухое, именно полу, и ни в коем случае не пить, а ма-а-ленькими глоточками запивать... — Он, перегнувшись назад, сунул за спинку сиденья в карман термос и удовлетворенно зашуршал шоколадной оберткой. — А если всерьез, то это наука, которой мы не знаем, а ведь дарована она нам на радость... Ты чего смеешься, я серьезно говорю! Ты вот видел, какой красивый бывает хлеб? А ночью, если мимо тебя проедет хлебовозка — а? Какой аромат? Еще древние...
— Командир!
— Ладно, молчу, не мешаю. Трудись, дорогой.
— Чист район...
— Внимание, к повороту лево пятнадцать.
— Готов.
— Поехали — лево пятнадцать.
— Выполняю...
Кучеров, косясь все-таки на приборы, откинул голову на мягкий подголовник; осталось несколько часов, и Татьяна... Ах, Таня!
И тут, как всегда, когда он думал о ней, на него накатило, да так, что заныли виски, онемели ладони, — но было уже радостно, уже легко. И задержка эта в воздухе, его работа и ее рейс — просто удача, потому что, если бы пришлось сидеть и просто ждать невыносимо долгие часы до того, пока они не встретятся, пока он не увидит ее, идущую по летному полю аэропорта к нему, только к нему и навсегда к нему, он бы не выдержал такого ожидания, хотя, наверное, часы такого ожидания счастья уже никогда в его жизни не повторятся. Сколько же он ждал!
Он быстро нарисовал пальцем на стекле левой форточки число «14», подумал и поставил рядом невидимый восклицательный знак. Теперь она его, только его, навеки его, и никуда от него не денется, он уже не даст ей никуда деваться. А тот месяц сумасшедшего счастья, тот отпуск! Пусть кто-нибудь посмеет сказать, что счастье человеческое аморально!
И опять у него все смешалось в кучу: злость на нее, дуреху, прожившую столько лет непонятно зачем с этим опустившимся мужиком, который уж и не мужик; яростное недоумение, почему же она, длинноногая красавица с чудесными карими глазами и добрым сердцем, вышла вот так замуж, а он, Сашка, ждет ее и ждет (как и тогда ждал, когда мальчишкой-девятиклассником безнадежно смотрел ей в спину, красавице из десятого «Б», как и тогда, когда учился летать и, получив от нее письмо о том, что она выходит замуж и просит больше не писать, был на неделю отстранен медиками от полетов — и впервые почувствовал, каково человеку заглянуть в пропасть), ждет и уже потерял счет этому ожиданию; и жалость, мучительная, щемящая, тоскливая жалость мужчины, который мечтает помочь любимой женщине, а она не приемлет ни жалости, ни помощи; и злость на самого себя за ненужные и бессмысленные, а порой и опасные связи и встречи, которые ничему не помогают и ничего не исправляют; и самое трудное — это нежность, которая душит, от которой щиплет в ладонях и хочется зажмуриться и скрипеть зубами, потому что переносить такую нежность еще труднее, чем тоску...
