– Разве русские отличаются от других народов?
– Каждый народ неповторим, мистер Метлоу… Например, мы, японцы, созерцая природу, обожествляем ее, восхищаемся ею, порой до слез, принимаем каждый ее уголок за картину, вышедшую из-под гениальной кисти Творца. Мы полагаем, что человек недостоин вмешиваться в его творческий замысел.
– Хотите сказать, что японцы смотрят на природу со стороны?
– Да, именно так! – решительно кивнул старый профессор. – Кроме того, мистер Метлоу, японцы неисправимые фаталисты. Мы считаем, что все в нашей жизни предопределено судьбой, потому нет смысла сопротивляться – жизненным невзгодам, землетрясениям, пожарам, цунами, которые регулярно обрушиваются на нас.
– А европейцы?
– Немцы, французы, англичане, американцы – жестокие прагматики. Вы существуете как бы параллельно с природой и используете ее, как, впрочем, все, до чего вы можете дотянуться, в чисто утилитарных целях…
– А русские не таковы? – спросил озадаченный Метлоу.
– Русских, как и японцев, отличает беспримерная терпеливость в жизненных невзгодах и в выпавших на их долю страданиях… Но, в отличие от японцев, они не созерцатели и не фаталисты. Русские обладают даром растворяться в природе, становиться составной и неотъемлемой ее частью. Гроза, ураган, ужасные снега, морозы, дикая мощь и первозданность необжитых мест, которых так много в их стране, совершенно не пугают их. Даже напротив, мощь и экстремальные состояния природы вызывают у них прилив жизненных сил и восторг, схожий с религиозным экстазом.
– Пожалуй, я соглашусь с вами, профессор, – кивнул удивленный Метлоу, не ожидавший от профессора Осиры суждений на тему, волнующую его самого уже много лет. – Я тоже много лет занимаюсь психологией этого народа, но, признаться, мне не приходило в голову посмотреть на русских с такой точки зрения.
Профессор присел на камень и вежливым жестом предложил полковнику место рядом с собой.
– Однажды в плену, мистер Метлоу, я наблюдал картину, поразившую меня, что называется, до слез. На станцию Даурия под Читой пришел эшелон с русскими заключенными. Когда закончилась их выгрузка из теплушек, небо вдруг стало иссиня-черным. Через минуту началась страшная гроза, и буквально стеной обрушился крупный град. Конвоиры прикладами винтовок стали загонять узников назад в теплушки, но те отказывались укрываться в них. Более того, несколько сотен узников стали срывать с себя всю одежду. Не обращая внимания на удары прикладами и на кровавые отметины, оставляемые градом на их обнаженных телах, они, к нашему удивлению, внезапно пустились в какую-то странную восторженную пляску, все убыстряя ее и доводя себя до полного экстаза. То был танец единения – друг с другом, с небом, с громом, с молниями, с градом. Конвоиры растерялись, но скоро и они стали срывать с себя одежду и присоединяться к пляшущим узникам. Под секущим до крови градом узники кружились в одной бешеной пляске со своими мучителями, как с родными братьями. Сквозь шум града до наших теплушек доносились разбойничьи выкрики пляшущих и буйный свист. Когда град закончился и черная туча уползла в монгольские степи, у заключенных и конвоиров были одинаково просветленные лица, как у людей, переживших глубочайший коллективный катарсис… Могу заверить вас, мистер Метлоу, что увиденное на станции Даурия многим моим товарищам по несчастью помогло выдержать все тяготы плена.
