— Дату я заметил. Так это — не ты?
— Говорю тебе — не я!
Наконец, и он задумался, а тут, и правда, было о чем подумать.
— Скажи, Юра, а на какой адрес тебе пришло письмо?
— На мой ящик в Верховной Раде. А что?
— Посторонний человек при желании мог узнать этот адрес?
— Довольно легко. Это открытая информация.
— Так, может, ты ответишь ему? — спросил я Курочкина так просто и между делом, словно вовсе не за этим звонил.
— Я? Отвечу? Ты издеваешься, Давыдов?!
— Ну, представь себе, что это письмо от твоего избирателя. У тебя же есть избиратели? Одному пенсию неправильно насчитали, другому льгот не додали…
— А третий присылает ультиматум…
— Кстати, уже четыре часа дня.
— Ну и что?
— Ты должен ответить ему до шести. У тебя два часа осталось.
— А третий, — взревел вдруг Курочкин, — присылает ультиматум, подписывается Императором Карлом и требует до шести вечера отвести войска… откуда он требует войска отвести?
— От Лейбаха…
— От Любляны, значит. И вернуть ему Истрию! Хорош я буду, если с моего адреса в Верховной Раде уйдет ответ на эту… это… Вот, слов нет, честное слово.
— Отправь с другого адреса, если все дело в этом…
— Не в адресе! Что ты дурака валяешь! — уже спокойнее буркнул Курочкин. Ты же знаешь, что не в адресе дело!
— Ну, хорошо. Давай подумаем несколько дней. Да? А потом свяжемся.
— Давай. Хотя… Ну, ты сам найдешь меня.
Видно, он хотел еще раз сказать, что ему это не интересно. Но не сказал. И хорошо, что не сказал. Я ведь знал, что интересно и важно. По-прежнему важно, хоть с тех пор, как все началось, прошло двадцать лет.
1984
Я давно себе не верю. Не верю тому, что помню. Я знаю точно: все было не так… Но как? Я был бы рад, да, я хотел бы увидеть сейчас (только со стороны, невидимым соглядатаем из дальнего угла), что же происходило на самом деле. Еще раз услышать, о чем меня спрашивали и что я отвечал? Кабинет Синевусова с окном, выходящим во внутренний двор и безжизненный свет люминисцентной лампы в камере… Десятки раз я видел их во сне, сотни раз вспоминал. И всегда по-новому, всегда иначе. А ведь каждая минута допроса, каждый день, проведенный в стылом пространстве, вычлененном из остального мира бетонными панелями камеры внутренней тюрьмы, отличались от других минут и дней. И эти различия, иногда едва заметные, иногда громадные, давно затерты и закрашены вымыслом и снами. Слой за слоем ложились мысли о том, чего не было, но быть могло на воспоминания о том, что было, но чего могло не быть. И каждый новый слой в своем правдоподобии не уступал предыдущему, но превосходил его. Так что же я теперь могу и должен вспомнить? О чем меня спрашивали? Что я отвечал? Да был ли я там, вообще? И был ли Синевусов?.. Ну, он-то, положим, был.
