На следующий день я с утра ушел из дома и целый день прошатался без дела. Прежде в таких случаях я садился поздним вечером за руль, выезжал на окружную и несся, рассекая зыбкую, болотистую ночь. Потом, снижая понемногу скорость, возвращался в город и долго петлял в треугольнике между Лукьяновкой, Софией и Ботсадом. Иногда заезжал на Подол, реже — на Печерск. На дорогах в это время спокойно, только таксисты да такие же, как я, прожигатели горючего, ошалевшие от одиночества и бессмысленности существования. Ожидая у светофоров зеленого, я разглядывал их сероватые лица, сведенные в мучительной судороге брови. Некоторые шевелили губами, разговаривая с собой, заполняя пустоту звуком собственного голоса, — им больше не чем было её заполнить. Часто за рулем я видел женщин. Хозяйки офисов, пластиковые бизнес-дамы, погрузившиеся в дело, обычно не свое — чужое, намного глубже, чем это дело того стоило. Они провели день в переговорах и встречах. Птичий язык переговоров давно уже стал единственным, которым они могут пользоваться и способны понимать без переводчика. Эта ночная поездка — трещина в цельной и прочной картине их мира. Утром они ее замажут и наскоро закрасят, но через неделю, через две она снова изуродует фасад опрятного домика, выстроенного в точном соответствии с инструкциями, вычитанными в глянцевых журналах. Даже ночью они сосредоточены на дороге так, словно она приведет их к намеченной цели — они всегда намечают цели. Они крепко сжимают руль, не отвлекаются и не глядят по сторонам.
Возможно, и в этот раз, выходя из дома, я бросил бы в карман куртки ключи от машины, но недели, проведенной в дороге, мне хватило. Машину я видеть не хотел и не мог, а потому пошел пешком.
Все-таки не зря последнюю пару тысяч лет на этом крутом и глинистом берегу реки суетятся люди, не желая его оставлять. Как бы ни складывались обстоятельства, а временами они складывались очень кисло и жизнь здесь становилась невыносимой, полностью, все же, она не пресекалась никогда. Что-то держит нас на этом месте, наполняя жизненной силой. Чего-чего, а жизненной силы на киевских холмах всегда было в избытке. Мудрости не доставало, это да. Единственного правителя, сумевшего ввести более-менее внятный свод законов, тут же нарекли Мудрым, хотя мне его решение всегда представлялось проявлением не мудрости, а обыкновенной житейской практичности. Вот с чем у нас и сейчас всё в порядке, и всегда было неплохо. При любых начальниках и при всех властях. Мы не мыслим стратегически, поэтому так часто находятся желающие делать это за нас, зато в умении принять точное тактическое решение нашему дядьку Ярику, пришедшему на смену князю Ярославу, нет равных. Оттого и результат: в клуне у дядька Ярика жито с пшеницей, а в погребе картошка и яблоки, а еще квашенная капуста и соленые огиркы, и помидоры с чесноком, и, конечно, сало, а в хлеву скотина — и кабанчик, и бычок, и телычка, а в маленьком погребце — самогонка для своих домашних нужд и чтобы по мелочам расплачиваться с рабочими. В районе у него кум, в ГАИ у него брат, с батюшкой он по субботам в бане парится, и сын скоробогатька из соседнего села к его старшей Гале уже сватов присылал. Собственный его сын растет и учится, а когда доучится, будет таким же. А что там дальше — не его печаль. И то, что Ваха с друзьями уже в Крыму, в братском окружении еще немногочисленных, но уже горячих братьев-мусулман, ему из-за тына не видно. Да и что он должен видеть? Как возит Ваха орехи на продажу? Пусть возит на здоровье, у дядька Ярика и кум в районе, и брат в ГАИ. Брат, если что, всегда сможет Ваху за нарушение правил дорожного движения оштрафовать.
