— Ну, ты смотри за дорогой-то, — вернул меня на землю Курочкин. — Пятница, вечер скоро, люди нервные. Поехали, давай.
Под гудки и чертыхания соседей по пробке, мы медленно тронулись.
— Да, Курочкин, — согласился я, — пожалуй, ты прав.
— Лучше бы я, Сашка, ошибался, — вздохнул Курочкин. — Деньги эти, как ты понимаешь, не мои. То есть, не мои лично. Эти девяносто лимонов уже пропали, ладно, но следующие пропасть не должны. Детали тебе знать ни к чему, но можешь не сомневаться, за этим проследят. Кстати, о том, что ты видел письмо, будь добр, не распространяйся. Страшного в том, что ты его читал нет, но и болтать даром тоже не стоит. С человеком, который нас с тобой уже час как ждет в «Рабле», можешь — он в курсе.
— Кто такой?
— Сказано — сюрприз.
— Еще один? Я думал ты письмо имел ввиду… Кстати, кто этот Майкл?
— Не имеет значения, — дернул головой Курочкин.
— Как это? — не понял я. — Человек играет против тебя, а ты…
— Не он играет, Давыдов! Ты что, не видишь, что играет не он. Это серьезный человек, который на Украине был раза два-три, в общей сложности — часов десять, не больше. Он никогда не слышал о нашей игре и ничего о ней не знает. Но им сумели сделать ход, ты понимаешь, что это значит? Ты только представь, кто бы это мог быть…
— Не представляю, — равнодушно пожал я плечами. Для меня слова «серьезный человек» давно уже ничего не значат. Абстракция. Может, Курочкин думает, что это серьезный человек, а он — никто. Я давно уже доверяю только собственному мнению. — Кто, например?
— Ну, уж, во всяком случае, не их президент, — скривил губу Курочкин.
В заочном презрении к лицам, облеченным властью, наши люди стойки и непоколебимы. Вот и Курочкин со всем его вице-премьерским прошлым — туда же. Несколько лет назад у меня гостил школьный приятель давно уже, лет двадцать, живущий в Америке. Работал телевизор, и Клинтон, менявший в прямом эфире цвета щек и шеи с натужно-свекольного на мучнисто-белый, а после — снова на цвет спелой свеклы, свидетельствовал что-то о своей частной жизни, а весь мир, миллиарды зрителей, оценивали его хамелеонские таланты.
— Президентишко-то наш, а… — многозначительно заметил мой приятель, кивнул в сторону телевизора и скривился, как от кислого. И мне в тот же момент вспомнилось, что во вполне еще благополучные дораспутинские времена Санкт-Петербургская публика называла царя «наш царскосельский полковник» и тоже, верно, кривилась и подмигивала. А стоит этому гражданину и кухонному вольнодумцу лично встретиться со сколько-нибудь крупным чиновником, и тут же наливаются маслом и медом уста, изгибается в прилежном полупоклоне спина. Даже лексикон меняется.
