В действительности режим сыграл сам с собой злую шутку, подвергнув критике «Философические письма» как работу сумасшедшего, поскольку в ней было затронуто направление российской общественной мысли. Лишенные возможности повлиять на существующие государственные институты, русские мыслители были вынуждены находить утешение в сфере философской и исторической фантазии. Лишенные возможности проверить правильность своих умозаключений в процессе дискуссий, публичного признания и в практическом применении, люди, воображающие себя реформаторами, были способны только парить в метафизических высотах в пылу горячих философских споров, опускаясь на грешную землю лишь затем, чтобы разрабатывать бессмысленные планы осуществления революционных переворотов и закончить жизнь в царских тюрьмах или в ссылке, в Сибири или на Западе.
В 1840-х годах идеалистическая философия Германии воспринималась в России с особым энтузиазмом, взахлеб. При тех условиях, в которых находилось на тот момент русское общество, этот жадный интерес к философским измышлениям Гегеля, Фишера и Шеллинга кажется крайне странным. В стране, породившей эти идеи, молодые интеллектуалы уже утратили к ним интерес. Один из этих молодых, Карл Маркс, заметил, что философов интересует всего лишь обсуждение различных вариантов мира, в то время как основной вопрос заключает в том, как это сделать. Но в России немецкая философия не только давала возможность уйти от гнетущей действительности, но и служила руководством к действию. В ней юношеский восторг сочетался с грандиозными понятиями абсолютного, мирового духа и им подобными. Но молодые российские интеллигенты не учитывали предупреждение Гегеля, что философия добирается до сути слишком поздно, чтобы объяснить, каким должен быть мир. Рано или поздно они нашли бы в Гегеле и Фишере то, что действительно искали: критику статус-кво и даже призывы к революции. Александр Герцен, отыскивая собственный путь к революции, убеждал, что «философия Гегеля суть алгебра революции; она предоставляет человеку исключительную степень свободы и не оставляет камня на камне от всего православного мира, мира традиций, которые пережили сами себя».[17]
Весьма сомнительно, что Гегель, лояльно настроенный в отношении прусской монархии, согласился бы с такими выводами из своей философской концепции. Двадцатью годами позже другие российские радикалы не испытали никаких трудностей, опираясь на утилитаризм, философию английских либералов, чтобы логично обосновать террористические акты. Только религия способна дать утешение в условиях политической тирании. Традиционная концепция православной церкви больше не устраивала сердитых молодых людей 1840-х годов, хотя более многочисленная, консервативная, часть интеллигенции, славянофилы, вскоре сделала попытку (здесь не обошлось без помощи Гегеля) придать православию интеллектуальный характер. На какое-то время немецкий идеализм заполнил пустоту, но затем должен был уступить дорогу новой, более заманчивой религии – социализму.
