— Кажется, твоим сородичам на тебя плевать, — заметил Корд, — а я всё же скажу, и тебе решать, что делать далее. Вы вернётесь сюда через три-четыре дня и отстроите Норгард. Я ясно это вижу.
— Ты что, совсем дурак, Корд'аэн О'Флиннах? Ну признайся честно, а? Куда мы вернёмся? В руины? В кучи цвержьего дерьма? Что мы отстроим? Норгард? Мы что угодно отстроим, но НЕ НОРГАРД!!! Это будет не тот Норгард, в котором я родился, в котором родились отец мой и дед мой! Это будет НЕ МОЙ МИР!!!
— Что ты заладил — мой мир, мой мир… Вон посмотри, — указал на норингов, шагающих на пристань, — вот они, твои соплеменники, это и есть твой мир, твой Норгард, те, с кем ты имел дела всю жизнь. Они и есть — мир. Они и есть — Норгард. Чего ты, Снорри, стоишь без них? Чего стоят без них дома, сады, пашни? Родной край не там, где лежат кости твоих предков, нет, — он там, где живы твои сородичи, твои обычаи, звучит твой язык, песни и сказки, что ты слышал ещё дитям. Не там, где тлен и прах, а там, где цветение и смех. Если ты это понял, тогда бегом на причал.
— Старый Балин никуда не пойдет, борг никуда не убежит, и мне не к лицу. И ещё я скажу тебе, О'Флиннах! Мой отец, Турлог Рыжебородый, был изгнан из рода, забыл родство, отрёкся от него, чтобы жить так, как полагал нужным. И умереть, как полагал правильным. И не его вина, что всё вышло иначе. И…
— По сравнению с тобой, — перебил Корд, — любой осёл — образец уступчивости. Вот с невестой своей поговори, а мне недосуг выслушивать детский лепет. Счастливо оставаться!
Митрун, милая, ласковая Митрун, моя любовь, обняла меня, и стан её дрожал.
— Скажи, что это не то, о чем я подумала!
Её голос звенел, полный невидимых слёз и хрусталя, вошёл в моё сердце, вошёл и сломался, и расплавился… И сердце горело, и сжималось в тисках, и била в голову огненная кровь… Ещё миг — и я обнял бы мою единственную, прижал к груди, и не отпускал целую вечность, слушая, как стучат сердца…
Но миг прошёл, северный ветер обрушился на нас, кусая уже совсем по-осеннему.
— Иди, — голос скрипел ржавой петлёй, петлёй вокруг горла, и горчила зола сгоревшего сердца. — Иди, красавица, и не отказывай Эрвальду. Он тебя любит. Поверь.
Она медленно отстранилась.
— Что это за очередная твоя дурь?!
— Я остаюсь. Ибо близится час Волка. И никто не обогреет кости предков. И вряд ли мы поедем к твоей родне в Аскенхольм в понедельник.
Митрун отошла, не сводя с меня глаз.
— Как холодно рядом с тобой, — прошептала она. — Холоднее, чем в кургане… Что случилось? Что в тебе сгорело? Чем ты отравился?
