Она следила за выражением моего лица, но я просто кивнул:
– Хорошо.
Она действительно выглядела утомленной.
– Я еле выползла из этого воспаления легких, – словно оправдываясь, сказала она. – Почти месяц...
– Ты еще при мне стала кашлять.
– Да... Все из-за улицы. Сидишь целый день в колготках...
– Я же говорил: теплей одевайся. Сколько раз говорил...
– Ты ведь знаешь – я не могу кутаться. Должно быть легко, свободно, красиво, должно быть эстетично.
– Ну да, ради эстетики можно и поболеть.
– Можно. Если бы я не смотрелась, никто бы ко мне не сел. Ты же знаешь, на художниц смотрят с недоверием – что они могут... Ой, я так противно болела. Мне очень помог один врач, приятель моей подруги. Если бы не он, я уж не знаю. Он почти каждый день ко мне приходил, я ведь плашмя лежала. Отец четыре дня побыл и смотался, а мне даже есть было нечего. А потом я стала вставать, снова рисовать стала, а врач придет и стоит за мной, смотрит, смотрит и спрашивает, почему это, почему то. Он любит живопись и сам немножко рисует. Но он типичный дилетант, не понимает, что такое тепло-холодность, их соотношения... Я рисую, а он смотрит как на чудо... Он правильно чувствует, но он хотел, чтобы я ему все объяснила. Я ему говорю – в искусстве ничего нельзя понять до конца. А он говорит: то же самое и человеческий организм. А что врачей учат лечить только тело, как будто душа ни при чем. Он интересный человек. Ему кажется, что, если он поймет законы живописи, он будет лучше лечить. Он и так хороший терапевт.
– Сколько ему лет?
– Не спрашивала. На вид лет тридцать пять.
– Хороший возраст, – сказал я, вспомнив себя в тридцать пять.
Дворик ее дома лежал в грустном снегу.
– Все, спасибо, не надо подниматься, – сказала Улитка возле лестницы. – Я тебе сама позвоню.
– Когда? – спросил я.
– Ну... – поморщилась она. – Позвоню.
– Прости, – сказал я. – Проклятая привычка к точности.
Я притянул ее к себе и прикоснулся губами к ее щеке. Улитка смотрела в сторону. Тело ее было напряженным.
Весь следующий день я напрасно бросался к телефону – к рабочему и домашнему – и вечером, не выдержав, сам позвонил:
– Ты что, совсем по мне не соскучилась?
– Почему? – тревожно ответила она. И уже спокойнее, просительней: – Ты же знаешь, сейчас мне нельзя.
– Я не об этом.
– Игнат, – сказала она, что прозвучало неожиданно, так как обычно она звала меня теплее, – Игнат, не будь занудой.
– Не буду, – сказал я. – Но ты больна, и я хочу быть рядом, хочу тебе помочь.
