— Боишься?
— А ты — нет?
— Я девушка. Мне можно бояться.
— Не слишком ты похожа на пугливую девчонку. Она молча подошла к ледяной стене почти вплотную. Взглянула. Долго и молча смотрела. Потом закрыла глаза. И Вальдер смотрел в лёд. Он видел Кристен. Видел изнутри, как бы её глазами. Видел её душу. Слышал её воспоминания. Детство в загаженной лачуге в стольном граде Хлордвике, ораву братьев и сестер, вечно оборванных, грязных и голодных, как и она сама. Больных всеми известными болячками. Как и все соседские дети. Нищета, побои, попрошайничество. Воровство. Вонь. Пьяненькие родители. Которые ничего не умели и ничему не научили Кристен. Ей повезло. Она была хороша собой и могла стать бордельной девкой. Ей не повезло. Однажды она услышала, как плачет скрипка: на соседней улице был праздник. Она заболела. У неё появилась мечта. А потом мечта осуществилась, но счастья это не прибавило.
— Это Зеркало хранит чувства всех людей, — сказала Кристен, открыв глаза.
— Это страшное оружие, — заметил Вальдер. Его била дрожь.
— Потому я тут. Музыкой скрипки я могу подобрать ключ к каждому сердцу. Ведь я знаю — или могу узнать — все желания и страсти. Это всевластие. Я боюсь себя. Знаешь, что я натворю, если уйду в мир? С таким умением и знанием? Он знал. В Зеркале умирали люди, а Кристен играла в кольце огня — высокая, белая, холодная, и ледяная улыбка уродовала её лицо. Только в глазах был огонь. Да и тот чужой.
— Ты станешь убивать из зависти, что у них есть огонь, а у тебя нет? — спросил он.
— Да, — спокойно сказала ученица, — так что тебе лучше уходить отсюда. И никогда не возвращаться. И тут Вальдер расхохотался. От ужаса. Потом сказал:
— Кристен, побудь со мной. Это ненадолго. Помоги мне. Я не смогу — один. Он, не отрываясь, смотрел в зеркало. И думал об отце. Она была рядом с ним.
Старый Виглаф играл. Он был непохож на себя. И уж тем более Вальдер не был на него похож. Старик играл музыку стыда и скорби. Он стыдился сына. И себя.
Музыка плавилась, стекала со струн обжигающими каплями янтаря. Плавился облик отца. Он был похож на аиста, одиноко застывшего на холме в полнолуние. Стая улетела. А он не может. И никто не возьмет его с собой. Никто не вернет ему неба. Вальдер вгляделся в себя. Ничего общего. Совсем. Как будто чужие. Вальдер был щенком. Обиженным, визгливым, злобным. Беззубым и оттого ещё более злобным. Потом вспыхнуло багровое марево, поглотившее руины отчего дома и память Вальдера. Он смотрел сердцем отца. Вальдер играл. Не в угарном бреду — наяву. Играл как бог. Как сам фоссегрим! Сперва разбойники смеялись. Потом — испугались.
