У крестьянина Пронникова, который сидел перед ним, одна лошадь да овца с двумя ягнятами. По-местному — из бедняков бедняк! И вот, на беду, в начале страды упало звено его поскотины. Через пролом вырвалось в поле стадо Симона Ермолаева.
— Так. — Владимир Ильич сделал новую пометку на листе бумаги. — И большое стадо? Сколько голов?
— А лешак их знат. Счету нет. Накупил, окаянный, быков. Бодаться зачнут — не подходи: затопчут аль на рога подымут! Коровы, кони — все пужаются. Бегут от зверюг сломя головы.
— Значит, в пролом вырвались быки одного Симона Ермолаева?
— Его, его. Люди балакают: пригнал, ирод, с той стороны Саян, из Урянхая[5]. Дикущие! От одного погляду боязно.
— Пригнал, говорите? Понятно, не сам. Выходит, что у него есть пастух? Где же он был?
— Два пастуха! Два инорода пригнали. Тамошни люди. Верхами. Деньги получили — в казенку пошли. Дня два пьяные шарашились, посередь улицы валялись.
— А чьи суслоны потравили симоновские быки? Небось справного мужика?
— Зацепина. Ладно живет, дай бог всякому. Почитай, десятин сорок сеет.
— Это же богатей.
— Вестимо, не наш брат!
— Вот и пусть ищет убытки с Симона Ермолаева.
— А чего найдет? Я поскотину сызнова загородил.
— Пусть, говорю, на него и подает в суд.
— Мировой-то без понятиев: с меня требоват полсотни да ишшо хлебом…
— Пятьдесят рублей?!
— А с меня што?.. — Пронников встал, потряс пальцами штаны. — Хоть сымай одежу. За иё, смех и грех, три копейки никто не даст. Полсотни! Да я таких денег отродясь не видывал.
— Не платите! Ни одного гроша.
— Мне иде взять?.. Полна изба робят, мал мала меньше. Сорочата разевают рты, — батька с маткой кормите. А чем кормить? Одна редька на воде. Квас и тот не из чего сварганить. Лошаденку опишут, овечку — все одно не хватит. Полсотни! Иде их взять?
— Не волнуйтесь. Подадим на пересмотр дела. На пересуд. — Владимир Ильич на секунду взял в зубы тупой кончик карандаша, потом сделал жест в сторону просителя. — Вот если бы кто-нибудь мог подтвердить. Если бы кто-нибудь видел, — пояснил он, — что разломали быки Симона Ермолаева.
— Вавила видел! Караульщик. Быки-то бодали ворота. Туда ломились, откель пригнаны. Вавила-то их — горячими головешками. Чуть, говорит, самого не запороли. Отбился, бог помог. Оны — на мою поскотину. Тутотка, рядышком. Таки зверюги железну разбодают.
Елизавета Васильевна принесла чернильницу, уселась поудобнее к столу и, надев очки, вывела первую строку жалобы.
Владимир Ильич, держа в руке листок с пометками, ходил по комнате и диктовал. Теща не поспевала за ним, приходилось повторять целые куски фраз, иногда с досадной заминкой. Мысль невольно прерывалась, и он, на секунду останавливаясь у стола, бросал взгляд на написанные фразы. Продолжая ходить, движением руки отмечал запятые, восклицательные знаки и красные строки. Под конец посоветовал крестьянину:
