Из Верхоленска от Ляховского пришло подробное письмо о похоронах Федосеева. В день его кончины поступила телеграмма: Марии Германовне позволено переехать в Верхоленск, выйти замуж и отбыть там вторую половину ссылки.
Доктор переслал письмо Анны Ильиничны, адресованное Федосееву и пришедшее тоже в день похорон. Владимир Ильич тут же отправил его назад старшей сестре. И написал матери о страшной трагедии, которой еще не было видно конца.
В ту ночь он опять не спал. Не столько от зубной боли, сколько от тяжелых дум. Наде говорил:
— Что теперь с Марией Германовной? Где она? Вероятно, в пути. Едет с радостью: наконец-то они — после десятилетних испытаний — будут вместе. А там… могила. Я опасаюсь…
— И ничем ведь не поможешь отсюда…
— Да. К глубокому сожалению.
По воскресеньям приходили крестьяне, спрашивали «аблаката», «заступника». По одному удрученному виду Надежда узнавала обездоленных:
— Володя, к тебе. — Иногда она добавляла: «Твоя слава растет, как снежный ком», или: «Ты становишься юристом, знаменитым на всю округу».
Многие уже слышали, что для него небезопасно писать прошения своей рукой, и приводили с собой грамотного человека.
Надя, изредка проходя через столовую, в душе восхищалась дотошными расспросами «аблаката», его бескорыстной заинтересованностью очередной крестьянской судьбой и готовностью помочь выбраться из беды. За что бы ни брался ее Володя, он все делал энергично, увлеченно, с огоньком, в особенности тогда, когда был уверен, что перед ним несправедливо обиженный.
Но бывало и иное: если он видел богатея-сутягу, в его голосе звучал металлический холодок и слова вырывались отрывистые, колючие.
— Нет, нет. Я уже сказал: никаких прошений не пишу. И разговаривать бесполезно.
Сегодня пришел мужик в посконных штанах, застиранной пестрядинной[4] рубахе, подпоясанной сыромятным ремешком. «Грамотея» с ним не было, и Владимир Ильич, присмотревшись к ветхой одежонке, заранее решил попросить Елизавету Васильевну переписать черновик.
Звякнула тяжелая щеколда, скрипнула калитка. Надежда сказала:
— Володя, там к тебе еще…
— Пусть подождут. Где-нибудь на крылечке… Здесь — дело особое, архиважное: жалоба на мирового!
Перед Владимиром Ильичем лежал лист бумаги с короткими записями. Первое слово было «поскотина». Он и раньше слышал, а теперь окончательно уяснил себе: вся длина поскотины разделена на число дворов. И каждый сельчанин, независимо от количества земли, которую он обрабатывает в полях, и независимо от количества его скота, пасущегося на выгоне, обязан возвести и содержать в исправности одинаковый со всеми участок изгороди. Вот она, пресловутая община!
