Единственное, что смущало новоиспеченного «нового русского», — он не добился того, чего хотел. Когда утром он выходил на улицу и поднимал голову, он видел над собой небо; оно было синее, белое, фиолетовое, серое, сизое, черное. Всякое. Но не оранжевое.
Он не испытывал радости от жизни.
Это не было разочарованием человека, мучительно добивающегося своей цели и вот ее добившегося. Это не было нуворишеской скукой. Это не было переменой самооценки. Это не было сплином. Это не было кризисом среднего возраста. Это не было нервным истощением или психологической ямой.
Это было тоской по счастью, и ничем иным.
Потом наступил новый, девяносто восьмой год, и в январе случилось событие, всяким мужчиной переживаемое особенным образом: бутлегеру Матвею Матвееву исполнилось тридцать лет.
Накануне, осторожно руля по скользким улицам на мощной своей баварской машине, он вспомнил, как однажды, еще мальчишкой, в бестолковые и бесшабашные, пропахшие портвейном брежневские времена забрел на танцплощадку. Деревянный пол, в углу — диджей (тогда говорили «ведущий музыкального вечера»), и — под его управлением — толпа девчонок в цветастых мини и молодых людей в джинсе; вдруг в паузе между хитами разбитной ведущий провозгласил:
— А теперь — внимание! Друзья поздравляют с тридцатилетием…
Прозвучало какое-то забавное имя, то ли «Васяня», то ли «Петяня», то ли «Мишаня». Такое имя, что стало ясно: его обладатель в свои тридцать взрослеть и не начинал. Сам Мишаня (Васяня?), вытолкнутый нетрезвыми корешами из круга в центр — щекастый, губастый, глазастый, жопастый, кровь с молоком, объемное брюхо, каблуки, рубаха расстегнута, — помахал публике ладонью и исполнил дикий танец с отклячиванием зада и взмахами рук; пальцы, естественно, веером. Не хотел, явно очень не хотел Мишаня, он же Васяня, расставаться с юностью. А подросток Матвей, наблюдая демонстрируемую великовозрастным балбесом молодецкую удаль, ничего тогда не понял. Взрослый дядька, подумал он, а скачет, как школьник…
Теперь он сам дождался круглой даты и, вспоминая того раскрасневшегося чувака, вполне его понимал.
Он не стал затевать банкет. Вообще часто стал замечать за собой не то чтобы скупость — некую прижимистость. Скромно посидели дома впятером — он, Марина, мама, теща с тестем. Семейный ужин. На следующий день объявил в офисе выходной. Все равно январь для всякой коммерции — мертвое время.
В одиночестве юбиляр откупорил тогда бутылку хорошего красного, включил «Satisfaction» «Роллингов» и стал ждать приезда того, кому был обязан своим благополучием.
