— Трудно. Тяжело. Одиночество угнетает. Порой сил хватает лишь на то, чтобы не залезть в ванну и не распороть запястья бритвой.
— Счастлива ли ты?
— Если да, то таким счастьем, которое тяжело и не похоже на подвижную волну, которое гнетет и не отстает, прилипнув, точно расплавленная смола.
— Ну что ж, каждому, кто обдумывает трудные вещи, случается нечаянно наступить на человека в самом себе.
— Порой хочется сойти с ума… впасть в безумие обыденной, размеренной жизни… нарисовать очаг на старом холсте, спрятав за ним дверь в покои души.
— Следует освободиться от морали, чтобы морально жить.
— А что-то более сильнодействующего, кроме слов, в твоем арсенале нет?
— Ты имеешь в виду кровь?
— Даже кровь уже ничего не перевернет в душе… Слишком много ее пролили с того полудня. Вспомни Лютера — мир обязан своим творением забывчивости бога, ведь если бы бог вспомнил об атомной бомбе, он никогда не сотворил бы мир.
— Старик погорячился.
Промокаюсь салфеткой. На кухне определенно слышен звон стаканов и ложек. Иду. Идиллия — за столиком, заваленном остатками и объедками сластей, мясных нарезок, фруктов, расположились Танька и Полина. Хлебают чаек из фарфоровых чашечек, закусывают тортиком в глубокой задумчивости и молчании. Появление голой именинницы интереса не вызывает. Дитя заталкивает в рот очередной кусок, рассыпающийся пудрой, жует, хрустит, прикладывается к чашечке с филигранно выполненной росписью — сатиров, трахающих наяд. Танька держит чашечку двумя пальчиками и чересчур осторожно — ручка исполнена в виде анатомически подробного козлиного члена.
— Сушняк, — объявляю в пустоту, шагаю к холодильнику, достаю минералку и замечаю прикрепленный к дверце живописный список. Глотаю, одновременно пытаясь сосредоточиться на смысле изложенного. Получается плохо. Какое-то меню… програмка… спам… Удавы, стриптиз, оргия…
Подбираюсь к столу, плюхаюсь. Танька невозмутимо наливает чай из чайника, где к сатирам и наядом присоединились кентавры и грифоны, пододвигает чашку. Полина отскребает от хрустального блюда нечто, что при жизни было, кажется, тортом, наваливает массу на блюдце и венчает вилочкой. Позаботились.
— Почему молчим? — интересуюсь.
— Влагалище не болит, Piranha? — в том же тоне глубокого похмелья вопрошает дитя.
— Надо было поделиться? — хлебаю чай и затыкаю позыв к рвоте приторной массой. Горло сжимается. Из глаз — слезы.
— Девочки, не ссортесь, — провоцирует Танька.
