Слава разглядывал школьников. Маленькие и наивные, красивые и сонные, худые и мокрые. Такие близкие, родные, знакомые и постоянные. Как нас мало и как это здорово. Я, наверное, чужой среди вас, но мне нигде и никогда не было так хорошо. О чем вы говорите? О школе (скорее бы каникулы, а нам сейчас уже не задают, почему, если отвечаешь, а Боке, ха, ты еще Криницкого вспомни...), о своих важных, незамысловатых делах (вы что поссорились, он такой надутый, вон как уставился, язык покажи, а я давно на свастиковом поле не был, все в Союзе раздал, где это, по дороге к реке, сходим вместе), о книжках и фантиках (давай после школы в "библию" пойдем, а ты когда "Блада" сдашь, меняюсь на Электроника, жалко, что дождь, можно было бы фантики пособирать, слышал, что Кирилл вчера две "груши" сразу нашел, это про что, ну где обезьяна дерево трясет, а с него собака падает, редкость, надо же какой апрель выдался, а говорят еще - люблю грозу в начале мая), о кино и приставках (в воскресенье "Ну, погоди!" все выпуски будут показывать, опять немцы как в прошлый раз набегут, ну и что, придем пораньше, а меня там однажды за немца приняли, гутен морген, гутен таг, дам по морде, будет так, а ты ЦДФ смотришь, нет, телевизор не перепаяли, там мультик здоровский идет про динозавров, приставка нужна, а еще комедии с Ллойдом, который в очках, я вчера ржал - он по стройке лазил)...
Интересно наблюдать за всем этим из своего стакана. Все вроде рядом, все близко, а захочешь прикоснуться, сесть рядом, по-дружески плечом к плечу и опираешься на стеклянную стенку. Ну и что? Зато никто и к тебе не притронется, да и тепло тут, надышал уже...
Он стоял, прислонившись к косяку и поставив дипломат на пол. Туман сгущался, лампочка заморгала и погасла, ярко-красные спирали "козла" потускнели и дежурка преобразилась. Реальность смазалась, краски посерели, сквозь них проступила какая-то зелень, объем стремительно высыхал, лица и фигурки обвисли на вешалках костей, дремавший солдат провалился внутрь шинели, детские глаза приобрели сходство с разноцветными безжизненными пуговичками. Мир скомкали грязными руками и Слава задохнулся. Галстук затянулся, воротник рубашки вцепился в шею, куртка сдавила злым объятием грудную клетку, пальцы попали в клещи перчаток, но тут дверь открылась, впустив ветер и влагу, расправивших, распрямивших ссохшуюся картинку, болотная муть, как ни в чем не бывало, осела на обоях, Слава повалился назад, вслед за дверью, но его подперли плечом:
