— Чинька, как же ты, глупыш, кинулся под машину? — запричитал я над ним. — Тебе больно на руках?.. Может, пойдем, Чинька, здесь недалеко…
Он, постанывая, мелкими шажками побрел к дому. Мы следовали за ним. Я снова попытался взять его на руки, но, казалось, он просил не трогать его, так ему было больно. Он напрягся и, мобилизовав всю свою волю к жизни, переставлял ноги медленно, поочередно, лапу к лапе. Я не утерпел.
— Давай лучше я тебе помогу, Чинька, потерпи!
Осторожно поднял его и понес. Ему было больно, но он терпел. И только где-то в глубине души я еще надеялся невесть на что: на Чинькины силы и жизнелюбие, на его волю, наконец. Я принес его на дачу и уложил на сено. Я был взволнован и возмущен. Ну чего стоило таксисту притормозить! Так, легонько придержать машину и пропустить собаку. А вместо этого шофер, проявляя неуемную лихость, поддал газу и сбил безответное существо. Великий соблазн — безнаказанность!
Такси поехало в тупик и остановилось там. Я зашагал туда. Мне непременно хотелось понять, осознать истоки этого дремучего безразличия к чужой жизни. Второпях я не сбросил ни рюкзака, ни ружья. Сапоги глухо стучали по дороге.
Каково же было мое удивление, когда я увидел миловидное, уже начавшее полнеть женское лицо с ярко накрашенными губами и подсиненными веками. Женщина, вызывающе вскинув подбородок, нагловато глядела на меня, но в глубине ее зрачков, словно зверек, затаился страх. Страх, который ей хотелось заглушить. Женское начало и жестокость не увязывались в моем сознании. Это так противоестественно!..
— Вы не умеете тормозить? — спросил я тихо, еле сдерживая клокотавшую в груди бессильную ярость.
— Вот еще… Должна я тормозить из-за каждой собаки! — неожиданно низким мужским голосом ответила она и резко тронула машину с места.
Говорят, кому суждено сгореть, тот не утонет. Выжил и Чинька. Несколько дней организм его яростно боролся за жизнь. О своих муках он не мог рассказать нам. Первое время поднимался со своего ложа с великим трудом. Вставая, стонал совсем как очень больной человек, передвигался согнувшись, будто дед при застарелом радикулите. Через неделю, когда Чинька смог потихоньку передвигаться, он нередко покидал свое ложе и уходил в лес поесть лекарства.
Чинька добирался до узкого сырого овражка и жевал жесткую зелень. Что в ней было целебного, я сказать не могу.
Сильный и молодой Чинькин организм не смирился с болезнью. Он ее переборол, но поправлялся пес медленно. Он боялся резко встряхнуться, остерегался толчков и, глядя на протянутую к нему руку, жалобно и испуганно поскуливал, как бы просил: «Ой, нет, только не трогайте меня! Это так больно…» Его умные светло-карие глаза влажнели, если ладонь неосторожно прикасалась к спине. Но все-таки, к нашей общей радости, Чинька поправлялся. Он и сам это почувствовал и повеселел. Отправляясь утром на работу, я клал ему руку на голову и ласково мял уши. Трепать, как это делал всегда, боялся, чтобы не причинить боли. Он с удовольствием принимал ласку, понимающе-грустно улыбался одними глазами и провожал меня до калитки. Да и встречал он теперь меня без прыжков, без радостного облаивания, но обязательно шел навстречу и прижимал голову, как малое дитя.
