А на площади уже было людское море, но нас пропустили к самой середине, потому что узнавали.
— О! — говорили в народе. — Гаврюша с Михой! Проходите ближе, пацаны!
Гаврюшей они меня звали. Вообще-то я Гавриил, а Миха, конечно, Михаил. Как старшие архангелы. Только все равно я старше, и дом с хозяйством — мне.
Мы протиснулись в самую середку. Там был такой помост со столбом и ступеньками с двух сторон. Вокруг стояли стражники в форме. А с помоста громко кричали — читали обвинение. Потом вывели нашего бывшего директора гимназии. Мы его никогда не любили — он слишком строгий был и злой на всякие шалости. А тут, выяснилось, что был он кроме того в сговоре с врагами и даже хуже того — еретик.
А потом вышел папа. Он был в красном колпаке с дырками для глаз, целиком закрывающем голову, но мы-то знали, что — папа. Мы это чувствовали. И вот он раздел до пояса директора. Вернее, теперь уже бывшего директора. Потом уложил его на бревно и ловко и усело замкнул специальными цепями руки и ноги. А потом ходил вокруг и махал руками всем, чтобы кричали. Вся площадь кричала, и мы тоже кричали:
— Смерть! Смерть! Смерть!
Папа взял большой лом и сломал директору руки и ноги. Тот стал кричать, но мы кричали сильнее:
— Смерть! Смерть! Смерть!
Потом снова вышел герольд и громко огласил, что за такие преступления положено сжигать заживо на медленном огне, но князь наш добр и дает поблажку.
— Да, точно, таких только сжигать и надо, — кивали в толпе. — Ишь, какая зараза выросла!
А поблажка для директора была такая, что папа взял большущий топор, поплевал на руки, взмахнул им — все замерли сразу и даже директор больше не кричал и не стонал. А потом — раз! Тупой стук, и покатилась голова. Губы еще кривились и глаза открывались — я видел!
Но папа-то был каков — с одного удара!
Потом он спустился с помоста, снял свой колпак, бросил его на помост, обнял нас обоих за плечи, и мы пошли домой. К маме.
— Ну, что, дети мои, — спросил папа. — Учиться когда начнем? Дело-то семейное бросать нельзя.
Я сказал солидно:
— Мне нельзя. Я старший — на мне все хозяйство. Это вон, Михее в службу идти придется.
А Миха подумал, подумал, а потом сказал, как взрослый:
— Через месяц, пап. Вот дай от этой гимназии отдохнуть — а потом учи.
Вокруг шумела площадь. папу хлопали по спине, приглашали в гости, кланялись вежливо, махали издали руками. Но он мотал головой и говорил, что обещал сегодня дома быть. Вот, с сыновьями будет ужинать и о жизни говорить. И все кивали уважительно. Потому что кто еще о жизни мог знать больше, чем городской палач?
